— Там находился некий господин… он однажды предлагал мне покровительство.
— Могу даже предположить, кто это… Некий пан Тобольский, очень состоятельный господин, хотя и со странностями.
— Вы с ним тоже знакомы?
— Более чем. Очень богат, все ищет смысл собственного существования, и, по-моему, плохо кончит.
Они выбрались на улицу, поэт крепко взял ее за плечи, приблизил, негромко произнес:
— Я все дни думаю о вас.
Она неловко улыбнулась, промолчала.
— Я действительно много думаю о вас, — повторил Рокотов, не отпуская девушку.
— Я о вас тоже, — тихо ответила Табба.
— Мы сейчас отправимся в гостиницу, и вы не должны здесь больше появляться. Никогда.
— В гостиницу? — приостановилась растерянно девушка. — Зачем?
— Вы должны, вы обязаны поехать со мной. Вам надо знать, где я живу, чем дышу, куда выходят мои окна!.. Я не могу вас отпустить, тем более после лицезрения этого сборища варваров и проходимцев!
— У меня вечером спектакль.
— Успеем. Все успеем.
Рокотов махнул одному из извозчиков, тот мигом подкатил к ним, они забрались внутрь, и пролетка понеслась прочь.
Они успели сбежать вовремя. Почти в тот же момент, будто по сигналу, к «Горацию» с трех сторон ринулись повозки, наполненные жандармами, их немедленно поддержали конные казаки из переулка. Мужики в лапсердаках частью бросились врассыпную, частью нырнули предупреждать находящихся в ресторане, кто-то болезненно завопил, раздалось несколько выстрелов, и Табба, сидя в несущейся пролетке, видела, как жандармы уже тащили к повозкам некоторых задержанных, среди которых был и граф Кудеяров, глуша их прикладами и полосуя плетьми.
Колеса тарахтели по камням, Нева блестела свинцом, солнце висело над Петропавловкой туманно и тревожно. Когда карета выскочила на Николаевский мост, Табба огляделась, повернула голову к поэту.
— Зачем мы едем к вам?
Тот, по-прежнему не отпуская ее от себя, молчал.
— Марк, ответьте же! — повторила девушка.
— Я вам неприятен? — спросил глядя в никуда Рокотов.
— Напротив.
— Так в чем же дело?
Он повернул к ней голову, лицо его перечеркнула ироничная и дьявольски завораживающая улыбка.
— Вы видели плакаты, расклеенные по городу? — оскалился он. — Огненный дьявол сидит на метле, а далеко, в дымке, едва виден Спаситель… Знаете, к чему это?
— Нет.
— Мир рушится, наступает вселенская катастрофа. Поэтому надо любить, наслаждаться, писать стихи, читать их всякому быдлу, которое ни черта не понимает в поэзии, но все равно читать, рыдать, проклинать все на свете, поднимать тщетно руки к небу, прося у Господа пощады!.. Ненавижу власть, ненавижу страну, народ! Ненавижу и боюсь революцию, к которой призывают безумцы! Я боюсь, милая! Но спасение есть. Спасение только в одном — в любви!
Табба, зачарованно глядя на него, какое-то время молчала, затем прошептала:
— Я люблю вас.
Он взял ее за подбородок, приблизил девичье лицо к себе.
— Молчите… Любить надо молча!.. Молча… — Резко отодвинулся и стал смотреть на темную речную воду за мостом.
Табба вдруг вжалась в самый угол пролетки, боялась вздохнуть, пошевелиться, глохла от грохота колес по булыжникам.
Гостиница находилась совсем недалеко от Невского, ухоженная, помпезная, с надменными швейцарами при входе.
Поэт отпустил повозку, подхватил актрису под руку, быстро миновал высокую вертящуюся дверь.
Швейцары склонились перед импозантной парой, Рокотов направился к портье, сунул ему гостиничную визитку, получил ключ и повел девушку в глубь богатого вестибюля.
На какой-то миг поэт замешкался в поисках лестничного марша, затем быстро зашагал в сторону лифтовой площадки.
Сопровождающий лифтер поклоном поприветствовал гостей, поинтересовался:
— Какой этаж, господа?
Поэт мельком взглянул на ключ в ладони, бросил:
— Пятый.
Лифт на пятом этаже остановился, поэт бросил взгляд по сторонам, определяя, в какую сторону идти, взял девушку под руку и уверенно повел ее по длинному, выложенному ковровой дорожкой коридору.
Дверь открыл легко и привычно.
— Прошу.
Табба вошла в номер и с приятным удивлением спросила:
— Вы здесь живете?
Номер был не менее чем пятикомнатный, с хорошей мебелью, с тяжелыми шторами, с камином.
— Да, я здесь живу, — ответил Рокотов, снял пальто, бросил его в одно из кресел, повернулся к девушке. — Поэт иногда должен позволять себе некоторые роскошества. — Он крепко и решительно обнял Таббу и стал целовать ее.
Она полностью подчинилась ему, отвечала на поцелуи трепетно и страстно, трогала пальцами его лицо, задыхалась от тяжелых, хорошо пахнущих волос, ноги ее подкашивались.
— Я жажду любви!.. — бормотал он. — Скажите же что-нибудь, умоляю!.. Мне одиноко, мне страшно. Вы единственная, способная согреть, дать глоток счастья. Ну, любите же!
— Любимый… Любимый мой, — тихо стонала девушка. — Я схожу с ума… Не делайте этого сегодня… Умоляю… Не сегодня. Я и без того вас люблю.
Рокотов неожиданно остановился, удивленно и едва ли не испуганно посмотрел на актрису, отбросил волосы с лица, сел на кровать.
— Простите меня…
Посидел еще несколько секунд, затем поднялся и исчез в одной из комнат.
Табба, чувствуя дрожь в ногах, опустилась на стул, увидела свое отражение в одном из зеркал, поправила волосы.
Рокотов вскоре вышел в гостиную, рассеянный и чем-то озадаченный, взял с кресла пальто, вскользь бросил девушке:
— Буквально несколько минут, — и закрыл за собой дверь.
Актриса неуверенными шагами приблизилась к огромному, во всю стену, зеркалу, стала рассматривать свое лицо, красное, в пятнах. Чему-то усмехнулась, вернулась и села на стул.
Рокотов не возвращался.
Табба заглянула во все комнаты, осталась довольна увиденным, подошла к окну и стала бесцельно смотреть на подъезжающие и отбывающие экипажи.
Неожиданно в дверях послышался какой-то звук, Табба быстро направилась к своему стулу, и в это время в номер в сопровождении администратора вошел пан Тобольский.
Увидев в номере приподнявшуюся со стула актрису, он от неожиданности замер.
— А вас, сударь, оказывается, здесь ждет приятная дама, — усмехнулся администратор.
— Ступай, — бросил ему пан, положил шляпу на тумбочку, шагнул к нежданной гостье. — Какими судьбами?
