— Убийство, здесь пособничество в убийстве. Не слишком ли все близко?
Пан Тобольский снисходительно усмехнулся, пожал плечами.
— Никакой близости. В давней истории, за которую я отбыл полагающийся срок, было желание наказать подлеца. К сожалению, не получилось. Здесь же… здесь к теракту я не имею никакого отношения.
— Егор Никитич, — не выдержав, подал голос судебный пристав, — дело тухлое. Господин играет в несознанку, а ты вертишься вокруг да около. Может, кликнуть «ваньков»?
— Успеем, — отмахнулся тот и снова повернулся к допрашиваемому. — Вы понимаете, что вам светит, господин Тобольский?
— Ничего не светит, — просто ответил тот. — Ваши агенты задержали совершенно невинного человека, и теперь шьете ему дело. Вам надо отчитаться перед начальством?
— Нам надо добиться вашего признания.
— В чем?
— В пособничестве содеянному террористическому акту.
Поляк перебросил ногу на ногу.
— Не по адресу.
— Почему во время взрыва вы оказались на Екатерининском канале?
— Я каждый день совершаю подобные прогулки.
— Но после взрыва вы бросились бежать.
— Да, это так. Я испугался.
— Вас ждала карета.
— Во время прогулки меня всегда поджидает экипаж.
— О чем вам говорит имя Марк Рокотов?
— Марк Рокотов? — Пан задумался. — Кажется, это известный и модный поэт.
— Вас не однажды видели вместе.
— Не исключено. Я относился к поклонникам поэта.
— Вам известно, что он входил в благотворительный союз «Совесть России»?
— Нет, неизвестно. Хотя не исключаю, что он мог входить в какой-нибудь союз. Сейчас это модно.
— Но вы ведь финансировали эту «Совесть России». Или позабыли этот прискорбный факт?
Поляк рассмеялся.
— Если факт прискорбный, зачем же мне помнить, господин следователь?
— Егор Никитич, — снова не выдержал Федор Петрович, — у мужиков кулаки чешутся.
Тот не обратил на него внимания, продолжал смотреть на задержанного затуманенными гневом глазами.
— Рокотов при взрыве погиб. Теперь всю ответственность за случившееся вам придется взять на себя.
— Мне необходимо обратиться к адвокату, — поняв сложность ситуации, твердо заявил пан Тобольский.
— Будет адвокат, — кивнул следователь. — И не один, а сразу два. — И кивнул судебному приставу: — Зови, Федор Петрович!
Из потайной двери в одной из стен комнаты вышли два крепких господина с закатанными рукавами. Вначале посмотрели на чиновников и, получив их одобрение, уставились на жертву. Затем взяли Тобольского с двух сторон под руки, приподняли и повели в потайную комнату.
Здесь все было готово для пыток — тиски, керосиновые лампы, острые прутья, клещи, чугунные бляхи с клеймами, тяжеленные цепи, растяжная дыба — виска.
С поляка сорвали верхнюю одежду, оставив лишь сорочку и кальсоны, подвели к дыбе, завели руки за спину, связали их довольно толстой, истертой от употребления бечевкой, после чего палачи взялись за оба ее конца и стали подтягивать человека повыше к потолку.
Захрустели суставы, Тобольский застонал.
Егор Никитич и судебный пристав стояли в дверях и наблюдали за происходящим.
Мужики подтягивали пана все выше, боль в плечах и руках становилась невыносимой, и тот сквозь стон выдавил:
— Не по закону, господа…
— Зато вы и ваши братья поступаете по закону, — огрызнулся следователь и махнул палачам, чтоб те продолжали.
Тело Тобольского поползло вверх, почти до самого потолка, и несчастный закричал от страшной боли…
Табба сидела в сценическом платье в грим-уборной после репетиции, и состояние ее было таково, что было совершенно непонятно, как прима провела эти несколько часов на сцене.
Катенька прикладывала к ее лбу мокрый платочек, аккуратно массировала виски, но актриса, на мгновение успокаиваясь, вновь принималась плакать горько и безутешно.
— У вас вечером представление, барыня, — приговаривала прислуга. — Вам надобно взять себя в руки.
— Не могу, — с заложенным носиком промолвила прима. — Я не в состоянии ничего с собой поделать, Катенька. Это все так страшно и непостижимо… Боже, за что ты меня наказываешь? — И вновь принималась плакать.
В дверь постучали, Катенька открыла. На пороге стоял вышколенный молодой статист.
— Вас желают видеть господин директор, — сказал он Таббе.
— Когда? — спросила она, вытирая глаза.
— Сказали, немедленно.
— Хорошо, — кивнула она. — Сейчас буду.
В кабинете директора, в дальнем кресле, находился следователь Гришин, сам же директор встретил приму, стоя посередине комнаты.
— Позвольте? — спросила Табба, переступив порог.
— Пройдите, — кивнул Гаврила Емельянович и указал на кресло.
Артистка успела достаточно привести себя в порядок и выглядела вполне пристойно, хотя состояние ее выдавали красные припухшие глаза.
— Чем вызвано ваше дурное самочувствие? — спросил директор.
— Видимо, мигрень, — со слабой улыбкой ответила Табба. — Простите меня…
— Может, велеть принести таблетку?
— Спасибо, кажется, проходит.
— Вы способны выйти сегодня на сцену?
— Я — актриса, Гаврила Емельянович.
— Я бы рекомендовал мадемуазель принять таблетку, — подал голос следователь, — потому как разговор нам предстоит трудный.
— Трудный? — подняла брови артистка. — По какой причине?
— По той самой, которая вызвала ваши слезы.
Табба попыталась улыбнуться, села поувереннее.
— Знаете, я устала от недомолвок и двусмысленностей. Не могли бы вы выразиться пояснее?
— Отчего же нет? Конечно могу. — Егор Никитич покинул кресло, прошелся по кабинету. — Вам известно, что вчера от разрыва бомбы погиб известный поэт господин Рокотов?
Глаза примы немедленно наполнились слезами, и она не смогла скрыть их.
— Да, известно.
— У вас слезы? — удивившись, остановился напротив нее следователь.
— Да, слезы.
— Причина?
