Из нее выбрался господин, направился к капитану.
Это был Фадеев.
— Простите за опоздание, — произнес, приложив ладонь к козырьку фирменной фуражки.
— Бывает, — ответил тот и протянул тугой сверток. — Здесь как было договорено.
— Верю на слово.
— Надеюсь, вы также сдержите слово.
— Относительно возвращения на пароход?.. Можете не сомневаться.
— Благодарю.
— Всего доброго.
Валерий Петрович проводил взглядом судебного пристава до пролетки, запахнул куртку и неторопливо, с чувством сброшенного груза стал спускаться.
Он шагал по причалу, заставленному контейнерами, громадными ящиками, тюками, мощными погрузочными лебедками, достал из кармана трубку, закурил.
Завернул в узкий проход между горами портового богатства, здесь свет от погрузочных прожекторов пробивался меньше, дошел почти до упора, чтобы повернуть к своему пароходу, и тут на него кто-то навалился.
Нападавших было трое.
Они сшибли капитана на землю, принялись яростно и безудержно бить его ногами.
Он уворачивался, пытался закрыть голову, лицо руками, но удары были такими сильными, что вскоре Углов потерял способность сопротивляться.
Нападавшие на всякий случай пару раз еще пнули тело и торопливо скрылись.
Утром следующего дня Улюкай, Сёма Головатый и Эмик стали вести своих жертв чуть ли не от начала Дерибасовской.
Толкались в громкоголосой гуще публики, делали какие-то мелочные покупки, внимательно следили за «женихом» и Груней, шагающими впереди, перебрасывали взгляд на другую сторону улицы, где плелся в сопровождении двух филеров Михель.
Позади изредка поскрипывала колесами четырехместная пролетка, запряженная двумя сытыми жеребцами.
Предстояло выбрать тот самый момент, когда можно было бы налететь на Груню и ее компаньона без лишнего шума и внимания.
Так добрались они почти до того места, где улица начинала круто спускаться. Публики здесь стало меньше, филеры на другой стороне слегка расслабились и даже позволили себе присесть на соседней с Михелем скамейке.
Жертвы в нерешительности потоптались на месте, не понимая, что им делать дальше, развернулись было обратно, и тут взгляд «жениха» натолкнулся на троих господ.
Опыт его не подвел.
Он выхватил из кармана свисток, успел дунуть, но Улюкай сильным ударом свалил филера с ног, а Сёма и Эмик уже подхватили с двух сторон орущую Груню и потащили к пролетке.
Филеры на противоположной стороне, отчаянно свистя, бросились на помощь «жениху». Извозчик огрел лошадей по мощным крупам, и те с силой рванули с места, стремительно увозя воров, обмякшего «жениха» и визжащую от испуга Груню.
Разговор с Груней проходил на дальней воровской хавире, из окна которой можно было не только увидеть море, но даже услышать его шум.
В хавире была скромная обстановка — две лавки, стол, несколько табуреток.
Воровка сидела как раз на одной из них. Смотрела испуганно и виновато, зачем-то пыталась улыбнуться, вытирала рукавом разбитые губы и нос.
— Клянусь… Вот вам крест, ничего не знаю про Соню.
— А про дочку? — мрачно спросил Улюкай, сидевший напротив.
— И про дочу не знаю. Меня ведь таскают, вот я и хожу.
— Зачем тебя таскают?
— Как подружку… Мы ведь с ней на Сахалине были почти как подружки.
— Как Михель оказался в полиции?
— Мне неизвестно… Вот водят который день как корову на веревочке, я и хожу следом.
— Зачем водят?
— Так ведь не говорят… Ходи, говорят, и наблюдай.
— Знаете, мадам, я даже стесняюсь такое слышать, — вмешался Сёма. — Вы который день утюжите Дерибасовскую и не понимаете, кто вам потом будет покупать новые ботики. А покупать их будет, мадам, полиция. Или я сильно ошибаюсь?
Груня, не все поняв из сказанного, молча смотрела на вора.
— Что вы смотрите на меня так, будто я когда-то был мужем вашей неродной мамы? — возмутился Сёма и повернулся к Эме. — Эмик, объясни дамочке, как это делают биндюжники, когда их считают за полных поцов. Но только так, чтобы она не потерялась за дверями и мы больше не нашли ее.
Тот поддернул рукава сорочки и решительно двинулся к Груне.
— Рано, — остановил его Улюкай и снова повернулся к воровке. — Ты сдала Михеля?
— Я, — севшим голосом ответила та.
— Расскажи.
— Меня выдернул Лев Петрович…
— Это кто?
— Ну, который со мной… Он после Сахалина взял меня в расклад. И велел с ним ехать в Одессу. Ловить Соньку.
— Дальше.
— А дальше что?.. Дальше, как говорят в Одессе, или ты ловишь рыбу в море, или рыба ловит тебя. Зажухали мы их в кабаке, я подвалила…
— Кого — их?
— Соньку, дочку и придурка… Стала балабонить с ними.
— Сонька признала тебя?
— А то!.. Хотя стала корчить из себя нерусскую. А придурок вина нажрался и загасил меня.
— Ты была в кабаке одна?
— С Львом Петровичем!.. Его тоже придурок нахлобучил!
— А Соньку задержали?
— Придурка задержали!.. А Сонька с дочкой смылись! — раздраженно ответила Груня. — Потому и шмаляем каждый день по Дерибасовской!
— А как же газеты пишут, что поймали всех троих?
— Не читаю газет. Неграмотная!.. Только знаю, что Сонька с дочкой на воле.
Улюкай переглянулся с Сёмой, тот подошел к Груне, доверительно спросил:
— Скажите, босявка, мне как родному… Ответите правильно, будете каждый день дышать чистым одесским воздухом и смотреть на мужчин, которым на вас глубоко наплевать. Обманете, мадам, цветы станут приносить вам только на Таировское кладбище, и то через день… Чего господин, грубо называемый вами придурком, выглядит на Дерибасовской так, вроде на нем висят все грехи нашего прекрасного города?
— Клянусь, не знаю… Думаю, его чем-то колют.
— Он бывает хоть чуть-чуть нормальным?
— Бывает… Только тогда он становится совсем бешеным. Шпики сажают его в пролетку и везут в госпиталь.
Сёма разогнулся, развел руками:
— Без претензиев… Мадам ответила-таки по-честному, поэтому лучше ей отдохнуть, а для этого просто подышать свежим морским воздухом и немного водой, — и махнул Эме. — Эмочка, сделай мадам
