прямая возможность легко уйти от преследования.
Вторая пролетка расположилась несколько в стороне.
Просителей возле дома было много больше, чем в обычные дни. Пролетки, кареты, автомобили.
Часы на колонне пробили полдень. Резаный повернулся к напарнику, подмигнул:
— Вот сейчас оно и начнется.
Буквально через минуту из ближнего переулка выехала пролетка Антона, подкатила к парадному подъезду, из нее с трудом выбрался Илья Глазков, который помог Таббе сойти на тротуар, и вдвоем они направились ко входу.
Илья сильно хромал, опираясь на палку, одет он был в мундир прапорщика. Бессмертная выглядела рядом с ним едва ли не монументально — высокая, в черном платье, в шляпе с большими полями.
— Пошли, — толкнул напарника Резаный.
Они покинули пролетку, направились также к парадному входу.
Табба и Глазков неторопливо и достойно поднялись по ступеням в вестибюль, миновали двух полицейских, шагнули в просторную залу, в которой томились в ожидании человек двадцать просителей — как мужчин, так и женщин с детьми.
Резаный с напарником также вошли в залу, замерли по обе стороны от входной двери.
Здесь, к их удивлению, тоже находилось всего двое полицейских, которые мирно о чем-то беседовали, не следя за просителями.
Илья поддержал под локоть Бессмертную, когда та опустилась на один из стульев, сам садиться не стал, лишь медленно провел взглядом по публике.
Открылась большая позолоченная дверь, за которой, видимо, находился кабинет главы города, показались две женщины, молодая и пожилая, и, плача и крестясь, покинули залу.
За ними выглянул лощеный офицер-ординарец, громко пригласил:
— Его высокопревосходительство просит пожаловать супругов Наталью Ивановну и Григория Петровича Белых!
Пожилая пара, поддерживая друг друга, суетливо покинула свои места и засеменила на прием.
Антон тем временем спрыгнул с козел на землю, обошел вокруг лошади, поправил сбрую, сплюнул под ноги и увидел направляющегося к нему полицейского. От неожиданности напрягся, решил было забраться вновь на козлы, но полицейский остановил его.
— Кого привез?
— Господина с супругой, — грубовато ответил Антон.
— Знакомых, что ли?
— Не-е… Попутных.
— А ты меня не признал, что ли?
— Не-е… А кто ты?
— Так ведь мы из одной деревни. Помнишь Пантелеевых?.. Ну, у которых был самый глубокий колодец вырыт!
— Теперь признал. В полиции, что ли?
— Третий год уже… А ты сколько здесь?
— Второй год. Как папка с мамкой угорели, так я с сестрой перебрался в город.
— Зовут тебя как, не помню.
— Антон.
— А меня Михаил. Гляди, Антон, будут какие вопросы, ищи меня тут. Я завсегда несу службу возле его высокопревосходительства. Бывай.
— Бывай, земляк.
Когда ординарец назвал их, Табба непроизвольно вздрогнула.
— Его высокопревосходительство просит пожаловать господ Евдокию Ивановну и Романа Сергеевича Акуловых!
Бывшая прима бросила взгляд на побелевшего прапорщика, механически пощупала сумочку, подала ему руку, едва слышно бросила:
— От волнения не забудьте о револьвере.
Резаный и его напарник видели, как Бессмертная и прапорщик пересекли залу, как им навстречу шагнул офицер, с поклоном пригласивший к генерал-губернатору.
Кабинет генерал-губернатора поражал богатством, простором, обилием дневного света из больших окон. Сам генерал был худощав, собран, с благодушным и едва ли не веселым взглядом.
Дождался, когда пара подойдет поближе, указал на кресла:
— Милости прошу.
— Здравия желаю, ваше высокопревосходительство! — от волнения громко произнес Илья.
— Вам того же. Присаживайтесь, прошу вас.
Когда просители уселись, поинтересовался:
— В чем ваши нужды, уважаемые?
— Мой супруг, — произнесла Табба, — в девятьсот пятом году воевал с японцами. Получил два Георгия, был отмечен также другими наградами…
— Почему не при Георгиях, прапорщик? — посмотрел генерал на Глазкова.
— Совесть не позволяет, ваше высокопревосходительство, — ответил тот.
— Вы незаслуженно их получили?
— Полагаю, вполне заслуженно. Свидетельством тому являются увечья, полученные на фронте…
— Увечья — не всегда геройство.
— Согласен, ваше высокопревосходительство. Но что может быть страшнее увечья душевного? Стыд, боль, обида — вот что живет в моем сердце.
Генерал-губернатор вздохнул, перевел взгляд на Таббу.
— Ваша семья испытывает нужду?
— Да, крайнюю, — кивнула та. — У нас пятеро детей.
— Зачем же нужно столько рожать?
— Простите, не поняла.
— Не имея средств к существованию, нужно думать не только о себе, сударыня, но и о детях. Вы-то помрете, а им жить. Вопрос — как?
От такого вопроса Табба напряглась, едва слышно спросила:
— Вы полагаете, у наших детей нет будущего?
— Будущего, сударыня, нет ни у кого. Даже у вашего покорного слуги. Потому как страна ничего более болезненного и несчастного еще не переживала… Просящие здесь — капля в море. Вся Россия в просящих! И каждому необходимо помочь, каждого утешить, с каждым побеседовать.
— Нам уйти, ваше высокопревосходительство?
— Ну зачем же? Просто я обязан, господа, объяснить сложность жизни в отечестве, и чтобы не только мы вам помогали, но и вы нам. Как, прапорщик, вас по имени-отчеству?
— Роман Сергеевич Акулов.
Генерал повернул голову к ординарцу:
— Распорядись, любезный, чтоб поискали в картотеке Акулова Романа… Сергеевича… И поживее!
Офицер исчез. Его высокопревосходительство снова вздохнул, обратился к Таббе:
— Думать надо, сударыня, не только о себе, но и об отечестве. Меньше воровать, меньше зловредничать, меньше нарушать Господом установленные законы, меньше богохульствовать.
— Это вы мне говорите?
— И вам, и себе, и подчиненным, и даже государю.
— Государь также, по-вашему, ворует?
От такого вопроса генерал даже перекрестился.
— Не приведи господь!.. Император как раз подает нам всем пример пристойности, чести и добропорядочности. Были бы все, как их величество, может, и порядка в стране было бы больше.
Табба резко поднялась, вынула из сумочки револьвер, направила на городского голову.
