улыбке, и извозчик погнал лошадей в сторону города.
Мирон Яковлевич разложил на столе несколько карандашных портретов предполагаемых налетчиков — дамы под кисеей, господина с бородкой. Китайца. Жестом пригласил Гришина подойти.
Тот, взглянув, хмыкнул:
— Колоритная компания… Налет на банки был совершен именно этими особами?
— Налетчиков было несколько. Но лидеров трое: дама под кисеей, господин с бородкой и азиат — то ли китаец, то ли кореец.
— Лицо дама всегда прячет под кисеей?
— Всегда. Это ее фирменный знак. Причем, по рассказам очевидцев, именно она главный персонаж банды. Мужчины всего лишь прикрытие.
— Как думаете, почему она прячет лицо?
— Версии две. Первая — желание создать некий загадочный образ. Робин Гуд под сеточкой.
— В таком случае мужчина также должен был бы придумать какую-либо хреновину на физиономию.
— Логично. Поэтому возникла вторая версия… Мы не исключаем, что лицо сударыни имеет определенный физический дефект.
— То есть она его все-таки прячет?
— Получается что так.
— Любопытно, — Егор Никитич вновь принялся внимательно изучать рисунки. — Какие-либо косвенные подтверждения данной версии существуют?
— Да, существуют. Один из банковских чиновников сообщил, что правый глаз дамы перехвачен широкой черной ленточкой.
— Даже так? — искренне удивился Гришин. — Это уже нечто, — отложил рисунки, опустился на стул. — В картотеке есть криминальные личности с подобным дефектом?
— Таковых, Егор Никитич, нет. Мы предполагаем, что это либо какие-нибудь залетные, либо из политических.
— Политических? — удивился Гришин. — Им-то зачем так рисковать?
— По данным агентуры, эсеры, анархо-коммунисты и прочая революционная дрянь для добывания денег идут на любые преступления, вплоть до сращивания с воровским миром. Поэтому налеты на банки вполне могут быть делом их рук.
— Вы правы, — согласился Егор Никитич. — В моей практике был подобный случай. Помните дело поэта Марка Рокотова?
— Обижаете, Егор Никитич! — развел руками Миронов. — Там еще фигурировал некий поляк, финансировавший «Совесть России».
— Совершенно верно. Казимир Тобольский… Любопытно, какова его судьба?
— Пожизненная каторга. Там и сгниет.
— Лекарю лекарево, а пекарю пекарево, — заключил Гришин, с удовлетворением потер ладони. — Занятное дельце намечается.
— Я бы сказал, заковыристое, — уточнил Мирон Яковлевич. — Мои агенты разбросаны бог знает по каким лункам, и пока никакого улова.
— Вот потому и занятное. Когда все как на ладони, никакого азарта. А здесь есть за чем погоняться.
— Будем работать, Егор Никитич? — протянул ему руку Миронов.
— А кто вам сказал, что нет? — Гришин постоял в некотором раздумье, заметил: — А вот с азиатом они, похоже, просчитались. Его как раз проще всего посадить на зацепку. Слишком заметен… Объясните, Мирон Яковлевич, это своим агентам.
— Да уж постараюсь, Егор Никитич.
Они ударили по рукам, и Гришин твердым, уверенным шагом покинул кабинет Миронова.
Табба плотно прикрыла дверь, подошла к серванту, выдвинула один из ящичков, внутри него нажала потайную задвижку. Сбоку отщелкнулся еще один маленький ящичек, в котором обнаружился бархатный мешочек. Девушка аккуратно вытряхнула из него золотой сундучок, двумя пальцами приподняла крышечку.
«Черный могол» вспыхнул, заиграл всеми гранями.
Табба замерла, завороженно смотрела на таинственный камень и не в состоянии была отвести от него глаз.
Затем медленно закрыла сундучок, спрятала его в мешочек и поместила в потайной ящик.
…Спустя какое-то время она постучала в дверь комнаты княжны. Та занималась рисованием.
— Войдите, — не совсем довольным тоном ответила Анастасия.
Бывшая прима остановилась на пороге, виновато произнесла:
— Простите, княжна, что отвлекаю, но у меня к вам деликатная просьба. Вы как-то рассказывали, что после моей матери осталась дюжина париков, которыми она не воспользовалась.
— Вы желаете примерить их? — спросила та, продолжая работать кистью.
— Да, мне хотелось бы воспользоваться ими.
— Уж не в свет ли вы намерены выйти? — с насмешкой спросила княжна.
— В театр.
— Надеюсь, не в оперетту?
— Нет, нет. В оперетту мне вход заказан.
Анастасия оценивающе оглянулась на бывшую приму, неожиданно предложила:
— В гардеробе моей маменьки много роскошных платьев. Если вас это не смущает, можете примерить некоторые из них. Вдруг что-то подойдет.
— Благодарю. Я непременно воспользуюсь вашей любезностью, — Табба поклонилась и прикрыла дверь.
Работа на шахте была тяжелой, грязной, изматывающей. Мужики рубили кирками уголь, женщины нагружали его лопатами на тачки и вывозили антрацит по дощатым помостам к высоченной общей куче.
Сонька и Михелина были в числе тех самых, кто вывозил уголь.
Толкали тачки быстро, без остановок, под постоянным присмотром и окриками надсмотрщиков. Запрещалось останавливаться, разговаривать, пить воду.
Все бегом, все в спешке, все под тычками.
— Живее, барышни!.. Веселее, шалашовки!
В общей цепочке Михелина двигалась за матерью. Видела, как той трудно, как временами подкашивались у нее ноги, как она задыхалась.
— Соня, держись… — шептала. — Скоро перерывчик, держись.
— Не беспокойся, все хорошо. Отавное, сама не надорвись!
Сонька оглядывалась, пыталась улыбнуться, тут же надсмотрщик орал:
— Не болтать! Не останавливаться!.. Бегом, мрази!
Вместе с женщинами вывозил уголь Михель. Он толкал тачку с каким-то остервенением, обгонял всех, что-то выкрикивал, вываливал уголь на общую кучу, мчался обратно и, лишь когда равнялся с Сонькой и Михелиной, придерживая бег, мычал:
— Соня… Сонечка… Мама… — и несся дальше.
— Гля, как придурок бегает! — веселились надсмотрщики.
— Пущай бегает… Дурной силы хоть отбавляй.
— Так ведь никто не заставлял!
— Перед Сонькой старается! Любовь у него к ней!
Неожиданно на заснеженной дороге показалась пролетка, запряженная в одну лошадь. Конвоиры напряглись, каторжане слегка замедлили бег.
