Зеркала прошедшего времени

ничего, только слышу – женщина та крикнула, и все за ней как закричат в ужасе, кровь кругом… полиция… а женщина та, что в танцклассе с сестрами была, – без памяти лежит… и на ней тоже кровь, много крови, на розовом платье… А тот, белобрысый, удрал вроде… Но не долго жить ему после этого, чую…

– А кто же это был, Таня? – спокойно спросил Пушкин, не сводя с цыганки пристального, встревоженного взгляда. – И при чем здесь, скажи, я-то?

– А вот при том, батенька, – всхлипнула девушка, – что не доведет тебя до добра твоя танцорка… А иностранец этот, которого убили, – нет, он не похож на тебя, но он самый лучший у них был, самый главный, самый любимый… Вроде и на царя-то не похож, но вроде того… И дело не в том, что он целой страной правил – а вот, как ты у нас, лучше всех был, умнее всех, и все его любили, а те, кто ненавидел – вот они-то и устроили так, что убьют его… И никого потом не найдут, потому как все концы в воду… А этот, с-седыми как будто волосами… будто бы я даже видела его, только вспомнить не могу, кто это… но ведь видела точно… Ох, чует мое сердце – и тебя точно так же… и все из-за нее… убивец, антихрист…

– А я его знаю?

– Нет вроде… но опасайся этих блондинов… и жене своей накажи, чтоб не кокетничала с белобрысыми офицеришками на балах…

– Офицерами? Он что, военный был, Танечка?

– Да откуда мне знать?

– А этого, который с женой был, из-за нее убили?

– Нет. Точно нет. – Таня еще раз всхлипнула, громко и по-бабьи жалостливо. – Не знаю из-за чего – но как вспомню о тебе, так снова этих трех танцорок вижу, и кажется мне, что тебя, тебя убили, Сашенька, а не того…

…tour, battement, jete, reverence…

– А скажи, Танечка, из чего он стрелял?

– Не знаю… не спрашивай меня больше… все тебе рассказала… Да и не о тебе это вовсе, и когда случится – не знаю! Может, сто лет пройдет, а то и все сто пятьдесят… Иди ко мне… ну что же ты? Да и наврала я все – разве ж можно цыганкам верить, глупый? Иди…

Дантес мрачно смотрел в меню знаменитого ресторана «У Дюме» на Большой Морской. Его уже не радовали ни изыски известного в Петербурге французского кулинара с его страсбургскими пирогами и трюфелями в соусе, ни льющееся рекой шабли. Он был совершенно трезв, зол и мрачен, хотя пытался напиваться и неоднократно порывался уйти, но Строганов удерживал его, и Трубецкой, заикаясь, заявил:

– Нехорошо, m-mon cher, п-покидать нас в столь п-плачевном с-состоянии.

Дантес снова взглянул на Сашку – точно, его состояние и впрямь было «плачевным». Опять всю ночь будет на двор бегать, а поутру орать: «Я никогда б-больше не буду п-пить!» То ли дело Санечка Строганов – будто и вовсе не пил…

– Господа! – громко сказал Жорж, скосив глаза на Трубецкого. – Князю больше не наливать, все поняли? С него уже хватит – а то как мы его тащить будем?..

– Об-бижаешь, Дантес! – заявил Сашка, уже не в силах поднять голову. – Я еще с-столько выпью… столько-о-о…

И он театральным жестом развел руками, показывая, видимо, сколько именно.

Скорее бы закончился этот поганый день, подумал Жорж и заказал еще кофе. Беспечный летний отдых в Новой Деревне, с милыми сердцу гвардейскими шалостями, купанием и картами в один миг обернулся невыносимым позором, тяжким бременем, рухнувшим ему на плечи. Внезапный вызов в Третье отделение, мучительный, тяжелый разговор с Бенкендорфом – и вот теперь он, барон Жорж Дантес, стал негласным осведомителем тайной полиции, пообещав следить за своими друзьями-однополчанами, шпионить за ними, и если бы только за ними…

«За все надо платить, вам понятно, барон? – Вкрадчивый и обволакивающий голос шефа тайной полиции впивался в его мозг, разъедая его как ржавчиной, высасывая душу. – А жалованье, которое вам назначили… высшим повелением… Вы должны понимать, барон… в знак благодарности… ваш друг, который давно работает на нас… вашш друг… вашшшш друг…»

Значит, и Луи… Ну конечно – ему давно следовало бы догадаться. Он-то, наивный мальчишка, молившийся на свою любовь, слепец, уверовавший в счастливую звезду, подарившую ему Луи, он плакал по ночам от острого ощущения счастья и от страха потерять это счастье навсегда… И вот теперь все стало ясно. Геккерн хладнокровно использовал его для того, чтобы он работал на Третье отделение вместо него, и уехал. Как это мило – он не захотел быть шпионом, не пожелал марать руки. Ему давно предлагали должность посла в Вене… Наплел ему с три короба про papa, про усыновление, а сам просто собирал бумаги в тот последний вечер…

И ты поверил ему, идиот… его пустым словам, его обнимающим рукам… Тебя использовали, выжали, как лимон, надругались над твоими чувствами… Он же ехал в тот же самый Петербург, той же дорогой – вот ему и приказали догнать, познакомиться поближе, понаблюдать… Чтобы потом завербовать. Ну конечно – бедный иностранец, которого так легко купить. Неплохое содержание, которое назначил царь, не за красивые же глаза… И назначение в кавалергардский полк офицером – пожалуй, лучше теперь всем рассказывать, что твой любовник сделал это для тебя, чем сознаться в том, что ты – шпион… Очнись, Жорж, – и лучше поздно, чем никогда…

Никогда. Никогда он больше не сможет обнять своего Геккерна, прижаться к нему, прильнуть всем своим горячим и податливым телом, которое по-прежнему хотело принадлежать только Луи, отчаянно рвалось к нему, страдая и любя, как рвалась сейчас на части его душа, истекая кровью, медленно покрываясь льдом и остывая, как зияющая пустота, как забвение и медленная, ежедневная, мучительная смерть.

– Пушкин! Александр Сергеич! Здравствуй, друг мой!.. О, Natalie, какая честь… Катрин, Александриночка – прошу вас, сюда, сюда, к нам…

Дантес поднял голову и увидел невысокого господина с тонкими чертами лица, светло-оливковой кожей, выпуклыми африканскими губами и очень светлыми, северными, совершенно питерскими глазами. Его мелко вьющиеся волосы были аккуратно уложены, холеные руки с длинными ногтями выдавали старания дорогого и умелого мастера маникюра. В руках он сжимал тяжелую трость с золотым набалдашником, которую сейчас