– Ну и наплевать, – громко и вызывающе произнесла Катя запрещенное слово и спешилась, привязав коня. Ее гордый красавец, однако, занервничал, как будто чуял присутствие
Прямо перед ней, на песке, лежал абсолютно голый молодой мужчина и сладко спал, раскинувшись и подложив руку под голову. Катя, ахнув, поспешно спряталась за ближайшее дерево и стала рассматривать юношу, не переставая втайне восхищаться собственным «порочным любопытством» и несомненной, потрясающей красотой спящего нагого человека. Он был похож на «Нарцисса» Караваджо с ее любимой картины – такой же изящный, с длинными стройными ногами и сильным, мускулистым, по-юношески тонким телом. Она чуть покраснела, когда ее взгляд скользнул ниже, остановившись между длинных голых ног юноши, и поспешно отвела глаза. А волосы… Сейчас, на солнце, они казались платиново-белыми, почти седыми, хотя его тонкие брови были чуть темнее, а длинные шелковистые ресницы отбрасывали на загорелую щеку темную кружевную тень. Катенька облизнула пересохшие губы – то ли от духоты, то ли от внутреннего непонятного жара, разлившегося по ее телу, который через секунду сменился ознобом. Она чуть вздрогнула, обхватив себя за плечи, не отрывая влажных карих глаз от крепко спящего человека. Ей захотелось немедленно подойти поближе, наклониться и погладить его по разметавшимся белокурым волосам, провести пальцами по гладкой золотистой коже, посмотреть в его глаза…
Она не заметила, что улыбается. Ей хотелось, чтобы он открыл глаза и посмотрел на нее сейчас же, и она бы…
Тут она заметила его коня, привязанного неподалеку к высокой сосне, и поняла, почему так беспокоился ее любимец, вороной Черкес.
– Ну что ты, Александр Сергеевич, батюшка… И не стыдись, поплачь, – я вот каждый божий день о тебе плачу, хороший мой… Ну, посмотри на меня! Скажи – красивая я? Любишь меня, знаю, что любишь, милый, никому тебя не отдам – мой, мой…
Танечка, цыганка, знаменитая в Петербурге гадалка, обнимала Пушкина, гладила его темные кудри, страстно целовала его руки, плечи, губы… Пушкин позволял цыганской девушке любить себя, ему льстила горячая любовь юной черноглазой ворожеи, и сейчас, отдыхая от ее пламенных ласк, он повернулся к ней и взял ее узкие, унизанные перстнями, ладони в свои, глядя на нее влажными, блестящими, благодарными глазами.
– А скажи мне, Танечка, что меня ждет? Смерти жду… говорили мне уже… Скажи еще – я так люблю слушать тебя, моя радость, ну, открой мне правду, не таись… ты моя пифия, – прошептал Пушкин, накручивая на палец мягкие темные пряди ее волос.
Таня закрыла глаза. Нет. Она сама не могла понять, какое отношение имеет мучающий ее по ночам один и тот же непонятный кошмар к Александру Сергеичу. Ведь не о нем шла речь, да и поди пойми о ком…
Танцкласс, три девочки, три грациозных юных красотки… огромные, до потолка, зеркала, повторяющие каждое их движение…
– Пушкин… а расскажи, где ты в первый раз свою женку увидел?
– А тебе зачем? – удивился поэт, досадливо тряхнув буйной кудрявой гривой. Упоминание о Натали, холодной, молчаливой и далекой, как Вега на ночном осеннем небосклоне, слегка охладило его пыл.
Таша…
Его возбуждала и одновременно отталкивала ее холодность, он боялся потерять ее, но при этом часто думал – мог бы хоть кто-нибудь на свете разбудить его снегурочку от зимней спячки?.. Если бы такой нашелся… что с ним делать – убить? Сказать «спасибо»? Или сначала сказать «спасибо», а потом все равно убить?..
– Скажи… надо, значит, если спросила.
– У балетмейстера Йогеля, в танцклассе. С двумя ее сестрами… Он их здорово муштровал, иногда и линейкой бивал по рукам и коленкам, ежели что… Таня? Танечка… что с тобой?
– Ну не плачь ты, Бога ради, ну расскажи – ну не щади меня, я и так знаю, что жить мне осталось всего ничего… Танечка? Успокойся, девочка моя хорошая, ну же…
– Сон мне снится, Пушкин, один и тот же! Не про тебя, а страшно так, как будто тебя вижу…
Три сестры в танцклассе, молоденькие, красивые – но не твоей жены сестры, видела я твою Мадонну… Одна такая темненькая, тоненькая, глаза синющие, как озера… Волоса прямые, черные и стрижены коротко, вот так… – Танечка провела рукой по шее и под подбородком, показывая линию диковинной стрижки. – Танцевать учатся, видать… А потом та же девушка, платье у нее такое… розовое, короткое… только как будто бы старше она стала, и рядом с ней господин – красивый такой, молодой, светленький, и тоже стриженный коротко, без бороды… иностранец, видать, и в чинах больших – и едут они на чем-то, и не разберешь, само едет, без лошади… И свита при них огромная, все теснятся, народу полно, приветствуют, кричат… А потом смотрю – дом какой-то насупротив них, высокий, каменный, этажей поди в шесть, а то и поболе… И вот там, на шестом этаже, парень какой-то молодой затаился, лица не разглядеть, в темноте сидит, но вижу, что волоса белые, как седые, сам щупленький, а в руках у него ружье длинное, и он его прямо в окно выставил и целится в того господина в открытой красивой карете… А потом уже и не вижу
