Зеркала прошедшего времени

– Что – неправда?

– Он ее и пальцем не тронул. Спросите у нее – и пусть она все расскажет сама, глядя вам в глаза!

– Она все уже рассказала! И потом – как вы смеете трепать имя моей…

– Пушкин, Пушкин – да подумайте же сами, прошу вас! – нетерпеливо перебил барон, тряхнув головой. – Где логика – обесчещенная, как вы говорите, супруга ваша вместо того, чтобы поехать сразу домой, едет к подружке, Марии Вяземской, и проводит три часа в гостях, расписывая присутствующим во всех пикантных подробностях, какой негодяй этот гвардеец Дантес, которому она, между прочим, ни разу твердо не сказала «нет»! Жуковский, который только что уехал от меня, был потрясен кучей бессвязных нелепостей, которые она там наговорила, и отметил, что в последующих пересказах эта ее беседа с Жоржем обрастала все более шокирующими подробностями, не стыкующимися с первоначальным вариантом… Но более всего его потрясло то же, что и меня – что именно она намеренно и расчетливо сделала это достоянием света, в то время как по логике вещей должна была рассказать об этом вам – своему мужу, и только вам! Я не верю в то, что мадам Пушкина была настолько неосторожна (он хотел сказать – глупа, но в последний момент передумал), чтобы при госпоже Хитрово и компании пересказывать подробности этой, в ее интерпретации, столь интимной, встречи! И потом, господин Пушкин, – он понизил голос до шепота и чуть запнулся, – я понимаю, что вы не поверите в мои слова. Но знайте – ничего подобного не было… И вы с Жоржем оба – несчастные жертвы обстоятельств, поставленные к барьеру одной беспощадной и властной рукой. Рукой человека, который дергает за ниточки, заставляя вас обоих плясать, как балаганных петрушек на ярмарке!

Все ты врешь, бессовестная сволочь… Не желаю больше слушать твой пошлый вздор…

– Вы закончили, барон? – ледяным тоном осведомился Александр, скрестив на груди руки и не сводя с посланника бешеных от ярости глаз. – Не ваше собачье дело оценивать поступки моей жены, а демагогические рассуждения о логике оставьте для ваших дипломатических раутов!

– Нет, я еще не закончил. – Разговор с поэтом на темной лестнице был унизителен и бесполезен, но он все еще надеялся, что последний козырь, который он сейчас выложит, будет решающим. – Мой сын собирается сделать предложение вашей свояченице мадемуазель Катрин Гончаровой.

– …Что?..

Пушкин не поверил своим ушам и в изумлении уставился на барона, приоткрыв рот от изумления.

Какой трус! От страха перед дуэлью в штаны наложил и готов на все, белобрысый щенок – а еще гвардеец!

– Ах… какая прелесть! – язвительно протянул Александр. – Это таким постыдным способом он собирается избежать дуэли – спрятавшись за бабью юбку? Да как вы смеете лгать мне – я устал слушать ваши бредни, барон! А вы-то сами – разве не вы сводничали, подобно развратной старухе, подкарауливая по углам мою супругу и нашептывая ей о любви вашего мерзкого бастарда, уговаривая ее бросить меня и детей и уехать с ним! «Ах, Наташа, пожалейте бедного Жоржа, – он умрет от любви к вам!» – издевательски протянул Пушкин.

– Нет. Я никогда не говорил ей такого, – смутился Геккерн, понимая, что ему уже не оправдаться – невидимая сеть лжи, ловко сплетенная Натальей и Бенкендорфом, оплела их всех и душила теперь, подобно петле на шее приговоренного к виселице. – Я понимаю, что вы всецело доверяете жене вашей, господин Пушкин, но – умоляю – пусть она тогда сама, прямо глядя мне в глаза, повторит дословно все, что я говорил ей!

Голос Луи сорвался на крик, эхом прокатившись по гулкому лестничному пролету, и в нем прозвучали беспомощное отчаяние и неприкрытая, совсем не дипломатическая боль.

Пушкин насторожился, потому что всю жизнь интуитивно умел отличать правду от лжи – по интонации, взгляду, жесту. Воспоминания об истерике, которую закатила вечером Таша, смутно беспокоили его своей дешевой театральностью, но он не хотел даже думать об этом.

Боялся.

Что там сказал этот Геккерн – кто-то заставляет нас плясать, как петрушек на ярмарке? И Таша знает об этом? А действительно – почему, с какой стати она, оскорбленная и раздавленная наглыми домогательствами Дантеса, спокойно поехала в гости к Мари, а не домой? А Жуковский, стало быть, уже успел побывать у Геккерна и все ему рассказать! Ах, каналья…

– Еще чего не придумаете, барон? Чтобы моя жена отчитывалась перед вами? Да кто вы такой, чтобы просить об этом меня? И как вы думаете, кому я поверю – вам или ей?

Геккерн сделал шаг назад, поскользнулся и едва удержался на ногах.

– Осторожно! – безотчетно выкрикнул Пушкин, не понимая, почему он не хочет уже, чтобы барон на его глазах упал с лестницы.

Геккерн внезапно повернулся к стене и, закрыв глаза, уткнулся в нее лицом, ухватившись рукой за шершавую холодную поверхность, как за последнюю соломинку. Дипломатическая выдержка изменила ему, и он готов был разрыдаться от отчаяния и безнадежности, понимая, что выхода нет.

– Он у меня единственный, кто мне дорог, Александр, – глотая слезы, тихо произнес Луи. – У меня больше никого нет… Только Жорж. И поймите же – кто-то из вас все равно погибнет в этом поединке… Если умрете вы – Россия лишится величайшего поэта… Если умрет Жорж, – голос Луи сорвался и предательски задрожал, – ничего особенно не произойдет… Ну, я сразу же умру… Ну и ладно – черт со мной… А вам – будет ли вам легче от того, что вы убили мальчишку, даже не будучи уверенным в его вине? Натали вам никогда не скажет правды – что ж… ее, наверное, тоже можно понять. Одно могу сказать вам – Жорж здесь ни при чем… И если он умрет…

Барон закрыл лицо руками и сел на лестницу, спиной к Александру.

– Чего вы хотите от меня, барон? Вы сказали, что ваш сын собирается жениться на Катрин? Вот пусть и женится. Но учтите – даже тогда я не буду верить ни одному вашему слову!..

Пушкин, развернувшись на каблуках, взбежал вверх по лестнице и громко хлопнул дверью. Сидя на лестнице дома на Мойке с мокрыми от слез глазами и дрожащими руками, оскорбленный и униженный, Геккерн осознавал только одно – его Жорж может жить дальше.

Пока еще может…