метин-морщин, — и оттого лицо его казалось почти младенческим. Конечно, оно утеряло детскую пухлость, на нем уже запечатлелся характер, пролегли вроде бы неуместные ироничные складки в уголках губ, и само лицо казалось застывшей в полуулыбке маской.
— Вы что же, и в самом деле не знаете, что такое любовь? — все допытывалась Иезавель.
— Не знаю, — прямодушно и безразлично ответила Иветта, — во всяком случае, мне так кажется. Наверное, это ужасно, в моем-то возрасте!
— И что, не было мужчины, от которого у вас вся душа переворачивалась? — Иезавель снова повела огромными своими глазами на Иствуда. Он как ни в чем не бывало продолжал попыхивать трубкой.
— По-моему, не было, — ответила Иветта, — разве что… тот цыган. — Она задумчиво склонила набок голову.
— Какой еще цыган?! — возопила маленькая Иезавель.
— Ну, тот, что служил на войне вместе с майором и ходил за лошадьми, — бесстрастно напомнила Иветта.
Иезавель оцепенело уставилась на нее:
— Не скажете же вы, что любите цыгана!
— Не знаю, но только от него одного у меня переворачивалась душа.
— Но отчего? Отчего? Он, может, говорил вам что-нибудь?
— Нет, ничего.
— Тогда отчего же? Ведь что-то он же сделал?!
— Ничего. Он просто смотрел на меня.
— Как?
— Не знаю, как объяснить. Только смотрел не как все. Другие мужчины на меня никогда так не смотрели.
— Так все-таки как же он смотрел? — допрашивала Иезавель.
— Ну, понимаете, так, что я видела страсть у него в глазах. — Поначалу Иветта говорила отрешенно, но мало-помалу лицо ее оживилось, точно на глазах распускался цветок.
— Какой негодяй! Да как он смел так смотреть на вас! — возмутилась Иезавель.
— И кошке не заказано смотреть на короля, — спокойно вставил майор, улыбнулся и сам сделался похож на кота.
— И по-вашему, нельзя? — обратилась к нему Иветта.
Но тут снова вмешалась крикливая Иезавель:
— Конечно, нельзя! У него этих похотливых цыганок небось целая дюжина! Конечно, нельзя!
— Для меня это было как чудо, как колдовство. Первый раз в жизни.
— По-моему, страсть — самое чудесное, что есть на свете, — майор на минуту расстался с трубкой, — и всякий, кто способен на нее, — истинный король, остальных людей мне просто жаль.
Иезавель изумленно уставилась на него.
— Как же так, Чарлз! — воскликнула она. — Да у любого босяка в Галифаксе страсть — единственное сильное чувство!
Майор вновь вынул трубку изо рта.
— У них это всего лишь зов плоти. — И опять сунул трубку в рот.
— А вы думаете, у меня к цыгану — по-настоящему… чувство?
Майор лишь пожал плечами:
— Не мне судить. Был бы на вашем месте, разобрался бы сам, не стал других спрашивать.
— Да… но… — Иветта замялась.
— О чем ты говоришь, Чарлз! Какое там настоящее чувство? По-твоему, Иветта могла бы выйти за него замуж и кочевать вместе с табором?
— О замужестве я и не говорил, — возразил Чарлз.
— Тем более, значит, любовная интрижка! Чудовищно! Какого же низкого мнения должна она быть о себе! Это не любовь. Это… Это — проституция.
Чарлз помолчал, попыхивая трубкой, потом заговорил:
— Лучше, чем этот цыган, у нас за лошадьми никто не ходил. Чудом выжил после воспаления легких. Я уж не чаял его увидеть. А он на тебе, воскрес. — Он взглянул на Иветту. — Да я и сам, почитай, с того света вернулся. Двадцать часов в снежном завале пробыл. Откопали — и хоть бы что.
Разговор прервался, точно подернулся льдом.
— Какой ужас, — вздохнула Иветта.
— И откопали-то случайно.
— Да что вы! Значит, судьба.
Майор промолчал.
8
Настоятель прослышал о дружбе Иветты с Иствудами и взъярился. Такого Иветта не ожидала. Она думала, что он и внимания не обратит. На словах он был всегда выше условностей, высмеивал их, играл этакого чертовски славного малого, без предрассудков. Сам он величал себя консерватором-анархистом, попросту говоря, человеком без истинной веры и убеждений, каких великое множество. Анархизм его выражался в беззлобных насмешках да дерзких, скрытых от всех помыслах; «консерватизм», то есть страх перед всем анархичным, проявлялся в каждом его поступке. А помыслы его были весьма дерзновенны и пугали его самого. И он пуще смерти боялся всего, что «выше условностей».
Всякий раз, когда презренный страх и «консерватизм» брали верх, у настоятеля при разговоре топырилась верхняя губа и он оскаливался, точно пес.
— До меня дошли слухи, что ты недавно подружилась с госпожой Фосет, которая сейчас разводится с мужем, и этим жуиром Иствудом!
Иветта не знала, кто такой жуир, но почуяла яд в устах отца.
— Мы просто знакомые, — ответила она. — Очень милая пара, честное слово. Через месяц они поженятся.
Настоятель с ненавистью посмотрел на безмятежное лицо дочери. Душу его снедал страх, с этим страхом он прожил всю жизнь, с этим страхом родился. А такие люди — по природе своей рабы, и душа их корчится в ужасе и злобится, когда попадаются люди, способные надеть на них ярмо.
Потому-то и пресмыкался настоятель перед «той пресловутой особой», и пресмыкается даже сейчас. Она — вольная птица, презирала рабскую его душу, и он страшился ее презрения.
У Иветты тоже вольная душа. Значит, придет день, и она почует в отце раба, и пригнет его новое ярмо — дочернее презрение.
Стоит ли такое допускать? Нет, просто он не сдастся, будет сражаться. Его, точно крысу, загнали в угол, а загнанные крысы бьются насмерть.
— Быстро вы нашли общий язык! — усмехнулся он.
— Честное слово, они очень милые, — простодушно повторила Иветта, словно не замечая язвительности отца. — Мне они страшно нравятся. Все в них такое настоящее, честное.
— У тебя очень превратные понятия о чести, — снова ухмыльнулся он. — Молодой паразит на содержании женщины старше себя, бросившей дом, детей… Не знаю, от кого ты набралась таких понятий о чести. Надеюсь, что не от меня. Ты говоришь, они твои знакомые, значит, ты достаточно сблизилась с ними. Где же вы познакомились?
— Я каталась на велосипеде, а они ехали мимо на машине. Разговорились. Она мне сразу о себе рассказала, чтобы я все правильно поняла. Она очень честная.
Бедняжка Иветта оборонялась из последних сил.
— И часто вы встречались потом?
— Нет, я была у них всего два раза.
