вредил этот рот облику добродетельной матери семейства! С годами губы растянулись и утоньшились и рот сделался как у жабы. К тому же нижняя выступающая челюсть крепко поджимала верхнюю, и сходство с капканом усиливалось. Именно этот капкан и ненавидела пуще всего Иветта: подбородок торчит, нижняя челюсть подпирает верхнюю, от чего вздергивается и без того короткий нос, и все лицо под высоким куполом лба будто смещено назад. Сколько своеволия в этой старухе! Своеволия неприкрытого и бесстыдного. Страшного своеволия, присущего скорее не человеку, а допотопному гаду вроде жабы или черепахи, который живет и поныне. Так и бабушка: жить ей до скончания времен, ползать сморщенной черепахой вечно.
Разумеется, Иветта не осмеливалась сказать отцу, что бабушка отнюдь не совершенство. Он опять стал бы грозить богадельней для умалишенных.
Этот козырь у него всегда под рукой: богадельня для умалишенных. Будто ее неприязнь к бабушке, ко всем чудищам-родственникам в доме и есть признак помешательства, да еще буйного.
Впрочем, однажды, когда душа переполнилась тоской и злобой, Иветта выпалила:
— Что за противная у нас семья! Соберутся тетя Люси, тетя Нелл и тетя Элис, рассядутся с тетей Цецилией вокруг бабушки, как стая ворон, задерут перед камином юбки, чтобы ноги погреть, а нас с Люсиль словно и нет. Мы здесь совсем-совсем чужие. До чего ж противна мне наша семья!
Отец пытливо посмотрел на нее. Ей удалось представить дерзкие слова свои как вспышку дурного настроения, а полный ненависти взгляд — капризно-недовольным; отец лишь рассмеялся, дескать, это просто детские обиды. Хотя в глубине души он понял, что каждое ее холодное, жестокое слово продиктовано разумом и что с дочерью нужно быть настороже.
Жизнь Иветты свелась теперь к изматывающим душу стычкам и распрям со всем постноликим, пуританским укладом в доме Доброхотли. Она возненавидела и сам дом. Ненависть поглотила Иветту целиком. Ненависть не выпускала ее даже за порог. Дом и отвращал ее, и держал словно колдовской силой. Так проходил день за днем.
Об Иствудах она забыла. Разве сравнить бунт маленькой Иезавели против нелюбимого мужа с борьбой против бабушки и ее своры. Муж — явление в жизни временное и маловажное. То ли дело семья! Страшный, зловонный муравейник, его не разворошить, хотя там все прогнило, каждый держится за другого, а у основания, точно трухлявый пень, — старуха.
О цыгане она все же вспоминала. Но и на него не хватало времени. Целыми днями она изнывала от безделья, и все же не находилось и минуты, чтобы задуматься о чем-либо важном. Время меряется не днями и часами, а переменами в душе.
Дважды она даже видела цыгана. Один раз он заехал с товаром. Она следила за ним из окна лестницы. Но во двор не вышла. Укладывая утварь обратно в повозку, он заметил Иветту. Но виду не подал. Самообладание и осмотрительность вошли у него в плоть и кровь — ведь народ его, гонимый всеми и отовсюду, пробавлялся лишь случайной добычей, — и цыган отлично понимал, что, раскрой он себя, нигде не укрыться от страшных и цепких лап закона. А еще он прошел войну и познал, что такое рабство для вольной души.
Выйдя за белые ворота, он спокойно и неспешно стал возиться с повозкой. Вид у него был очень независимый и отчужденный, как у красивого хищного зверя. Он знал, что она следит за ним. И предстать перед нею нужно спокойным и гордым. Он повстречал девушку на старой как мир военной тропе, где сошлись мужское и женское начала.
Женское начало — в ней, в Иветте? Да не ошибся ли он? Сердце застучало в груди звонким молоточком. А снаружи — тут-тук — тихонько звал он. И она отвечала ему втайне от всех, чтобы никто не слышал. Она радостно внимала ему: радовалась, что он рядом, такой спокойный и молчаливый. Радовалась, что он так непреклонен, но не жесток (после войны люди всегда мягче сердцем). Случись ей выбирать, в чьем стане быть, она, несомненно, ушла бы с ним. Не испугалась бы кочевой жизни изгоев, а может, даже образовалась бы, сделалась бы настоящей цыганкой.
Увы, она родилась в стане белокожих. И ей по душе и уют, и положение в обществе. Ее уважали уже за то, что она дочь настоятеля. И ей это нравилось. Как нравилось и отколупывать кусочки краски и штукатурки с колонн в церкви. Она искала покоя и защиты под покровом церкви и все-таки, отковыривая кусочки колонн, подтачивала ее опору. Так, должно быть, и у филистимлян: сколько, наверное, было сшелушено, сковыряно, отколупано с колонн их храма, прежде чем Самсон разрушил его.
— А почему бы и не погулять вдоволь лет до двадцати шести, а потом уж на все махнуть рукой и выйти замуж?
Вот каких суждений набралась Люсиль у женщин постарше. Иветте исполнился двадцать один год. Значит, впереди еще пять лет драгоценной вольной жизни. И с кем же ей «гулять», как не с цыганом! А выходить замуж в двадцать шесть лет за Лео и Гэри!
Так что все отведает женщина на своем веку: и праздничный пирог, и будничный кусок.
Отчаянно и безнадежно ополчившись на своих домочадцев, Иветта словно мигом прожила целую жизнь и набралась мудрости. Но то были опыт и мудрость юности, а опыт и мудрость зрелости или старости ей не указ!
Во второй раз Иветта встретила цыгана случайно. Стоял март. После неистовых ливней выглянуло солнце. В зелени живой изгороди проклюнулся желтый чистотел, а меж камней выглянул первоцвет. Правда, в воздухе попахивало серой с литейного завода, и на серо-стальном небе появлялись порой дымные облачка
Но главное — пришла весна.
Иветта не спеша ехала на велосипеде по Коднорской долине мимо известняковых карьеров. Вдруг она увидела цыгана. Он выходил из каменного дома со щетками и медными поделками в руках, а на дороге стояла его повозка.
Иветта соскочила с велосипеда и засмотрелась на цыгана: до чего же ей люб каждый мускул его сухопарого торса под зеленой фуфайкой, каждая черточка спокойного лица. Никого на свете, даже родную сестру, не чувство
вала Иветта так полно, ей казалось, что частичка ее души навечно отдана цыгану.
— Сделали вы еще какую-нибудь красивую вещицу? — простодушно спросила она, разглядывая медную утварь.
— Нет, пожалуй, — обернувшись, ответил он.
Неприкрытая и волнующая страсть во взгляде осталась, но поубавилась ее сила, исчезла дерзость. Лишь иногда вспыхивая в глазах огонек, но скорее холодный, неприязненный. Впрочем, неприязнь рассеялась, пока он смотрел, как Иветта копается в медных и бронзовых поделках. Она выбрала маленькое овальное блюдо со странным чеканным узором наподобие пальмы.
— Оно мне нравится, — сказала она. — Сколько стоит?
— Сколько не пожалеете, — ответил цыган.
Иветта оробела: ей показалось, что цыган насмехается над ней.
— Уж лучше вы назовите свою цену, — взглянув на него попросила она.
— Сколько не жалко, столько и дайте, — повторил он.
— Нет! — вдруг решительно сказала Иветта. — Если не назначите цену, вообще не возьму.
— Ну хорошо, — уступил он, — два шиллинга.
Она протянула ему полкроны, он порылся в кармане, вытащил горсть мелочи и отделил шесть пенсов сдачи.
— Старая цыганка видела вас во сне, — сказал он и пристально, испытующе посмотрел на нее.
— Вот как? — разом оживилась Иветта. — И о чем же сон?
— Смысл таков: будь смелее, не то упустишь счастье. А сказала она так: «Обрети смелость в теле своем, иначе удача отвернется от тебя». И еще: «Слушай, что говорит вода».
Слова эти ошеломили Иветту.
— А что это значит?
— Я спрашивал, но она и сама не знает.
— Повторите, пожалуйста, — попросила Иветта.
— «Обрети смелость в теле своем, иначе удача отвернется от тебя». И еще: «Слушай, что говорит вода».
