– Я не успела. Он дал мне инструкции и тут же повесил трубку.
– Какие это были инструкции?
– Я вам уже говорила: прибыть к 18 часам в Руасси.
– А потом?
– Подняться на борт за пять минут до вылета.
– Это нормально для бортпроводницы – подниматься на борт так поздно?
– Нет. Обычно мы приходим в самолет за час до посадки пассажиров, чтобы успеть все подготовить.
– Вам было сказано, чтобы вы не входили в кабину пилотов?
– Нет.
– Тогда почему же вы не сделали этого?
Бортпроводница спокойна и вместе с тем напряжена. Благонравно сложив руки на коленях, но временами тяжело дыша, она, хотя все ее ответы звучат вполне правдоподобно, чувствует себя не в своей тарелке. Может быть, это вызвано агрессивностью подозревающего ее в чем-то Блаватского. Ведь это общеизвестно: когда людей считают виновными, они через какое-то время начинают ощущать, что и вправду в чем-то провинились.
Безжизненным голосом и словно не надеясь, что собеседник ей поверит, бортпроводница говорит:
– Я считаю, что бортпроводница не должна входить в пилотскую кабину, пока ее туда не позовут. Особенно когда она не знает командира корабля.
– А объявление? – сурово спрашивает Блаватский. – Кто дал вам текст объявления?
– Никто. Я нашла его в galley.
– Что вы имеете в виду под galley? – спрашивает Караман.
– Кухню, – говорю я. – Французские бортпроводницы употребляют английское слово.
– А, – со своей обычной гримасой отзывается Караман.
– И это объявление не поразило вас тем, что оно крайне неполно? – снова говорит Блаватский, недовольный тем, что его перебили.
– Поразило.
– И вы даже не подумали попросить командира корабля его дополнить?
– Я не хотела делать это по собственной инициативе, – устало говорит бортпроводница. – Это выглядело бы так, будто я его критикую.
Наступает молчание, и внезапно Робби начинает смеяться. Все глаза устремляются на него, и он говорит:
– Извините меня, мистер Блаватский, но все это так нелепо, так по-американски…
– Так по-американски? – насупив брови, переспрашивает Блаватский.
– Не сердитесь, прошу вас, – говорит Робби, и в его живых глазах прыгает насмешливый огонек, – но одна вещь меня действительно поражает: вы буквально погрязли в американских стереотипах и даже не замечаете этого!
– И что же тут американского? – сухо осведомился Блаватский.
– Да все! – весело отвечает Робби. – Дознание! Cross examination, detective story![25] Ничего не упущено! Но помилуйте, это все так комично! – продолжает он, смеясь. – Ведь ничем этим тут не пахнет! Вы рассматриваете эту историю под таким углом зрения, который тут абсолютно не годится! Через минуту объявите нам, что индус был гангстером!
– А кто же он был?
– Этого я не знаю. Во всяком случае, не гангстер.
– Но он нас ограбил! – возмущенно говорит Христопулос.
– Это была шутка – или моральный урок. Возможно, и то и другое.
– Шутка! – кричит Христопулос, и его на сей раз поддерживают viudas. – Для вас, может быть, это и шутка!
Робби снова смеется, но, поскольку я вижу, что он не собирается продолжать, я решаю принять от него эстафету.
– Я тоже нахожу совершенно неуместным полицейский допрос, которому вы подвергаете бортпроводницу. Вы обращаетесь с ней как с подозреваемой, даже как с виновной.
– Да нет же! – восклицает Блаватский.
– И все же, пожалуй, да, – с притворной сдержанностью говорит Караман. – Не стану утверждать, что в ваших вопросах в самом деле имеется полицейский привкус, но инквизиторский тон, который вы избрали, звучит не очень приятно.
– Бортпроводница пользуется у мужчин единодушной поддержкой, – с ехидством говорит миссис Банистер, не столько приходя на помощь Блаватскому, сколько предостерегая Мандзони.
Действительно, Мандзони с самого начала допроса так настойчиво пялился на бортпроводницу, что это раздражает не одну только миссис Банистер.
