Я шире открываю глаза, выпрямляюсь в кресле и на какое-то время почти забываю о своем состоянии. Круг уже больше не инертен и не вял. В нем что-то происходит. Мандзони только что предпринял свою так давно ожидавшуюся и так долго откладывавшуюся атаку на миссис Банистер.
Если только это не плод чисто автоматического донжуанства, тут следует видеть начинание, исходящее из того радужного взгляда на будущее, которое можно теперь обнаружить лишь в рядах большинства.
Я не уловил начала диалога. Должно быть, в это время я задремал. Меня разбудили боевые приготовления миссис Банистер, когда противник, доверчиво и без должного прикрытия, подступил к ее стенам. Если он воображает, что ему немедленно откроют ворота и восторженно встретят цветами и развевающимися на ветру стягами, он ошибается. Миссис Банистер сидит в своем кресле очень прямо, плечи откинуты назад, грудь, точно нос корабля, выставлена вперед, руки лежат на подлокотниках, вся ее поза выражает герцогское достоинство, и японские глаза грозно взирают на все, как две узкие амбразуры в крепостной стене. Под ее маленьким, остреньким и весьма опасным носом, обнажая мелкие плотоядные зубы, с обманчивым обаянием змеится улыбка, голова повернута к соседу с выражением благосклонной снисходительности, что обеспечивает ей огромное военное преимущество, так как именно с этой высоты и обрушатся сейчас на красавчика итальянца ядовитые замечания, заготовленные ею впрок на ее бастионах. А он, широкоплечий, отлично сложённый, в своем почти белом костюме, с хорошо завязанным галстуком, гордый своими благородными чертами римского императора, мужественными и одновременно немного вялыми, – он, разумеется, ни о чем не подозревает. Да и как ему не быть уверенным в себе после всех тех авансов, которые были ему сделаны, после всех завлекающих взглядов, легких прикосновений, пожатия рук и смущенных ужимок?
Не знаю, с чего начал Мандзони свою первую схватку, но вижу, чем она для него обернулась, – пожалуй, обернулась довольно плачевно. Контратака ведется на его родню; должно быть, это копье долго начищалось до блеска, прежде чем было пущено в ход.
– Происходите ли вы, – говорит миссис Банистер, – от знаменитого Алессандро Мандзони?
Вопрос задан свысока и небрежно, словно миссис Банистер заранее знает, что ее собеседник никак не может похвастаться столь поэтическим и, сверх того, благородным родством. Захваченный врасплох, Мандзони совершает первую ошибку: он не решается ни отстаивать свое право на честь, которой за ним вроде бы не признают, ни полностью от нее отказаться.
– Может быть, и происхожу, – говорит он неуверенным тоном. – Вполне возможно.
Ответ крайне неудачный, и мы все понимаем, что речь идет просто об однофамильцах. Это придает миссис Банистер сил для дальнейшего наступления.
– Ну как же, – говорит она с еще большим высокомерием. – Тут нет ни «может быть», ни «вполне возможно»! Если бы вы происходили от прославленного Мандзони, который принадлежал к древнему дворянскому роду в Турине и писал такие дивные стихи, – (которых она не читала, я в этом уверен), – вы бы это знали! Сомнения здесь неуместны!
– Ну что ж, будем считать, что я от него не происхожу, – говорит Мандзони.
– Тогда, – не унимается миссис Банистер, – вы не должны были давать нам повод предполагать обратное. – Здесь она позволяет себе усмехнуться. – Вы ведь знаете, – продолжает она, – я далека от снобизма. – (Мандзони в растерянности глядит на нее.) – Вы можете быть вполне приличным человеком и не происходить от Мандзони. Только не нужно хвастаться.
– Но я не хвастался! – восклицает Мандзони, возмущенный такой несправедливостью. – Эту тему подняли вы, а не я.
– Да, подняла ее я, но своим двусмысленным ответом вы поддержали мою неуверенность, – говорит миссис Банистер с улыбкой, которая ухитряется быть насмешливой и кокетливой одновременно.
– Я сказал первое, что мне пришло в голову, – лепечет вконец смущенный Мандзони. – Я не придал значения вашему вопросу.
– Как, синьор Мандзони, – с деланным негодованием говорит миссис Банистер, – вы не придаете значения тому, что я говорю? Почему тогда вы вообще разговариваете со мной?
Несчастный Мандзони, покраснев до ушей, пытается в свое оправдание что-то сказать, но ему не удается закончить ни одну из фраз, которые он начинает. Тут на помощь ему приходит Робби. Он наклоняется и говорит самым благодушным тоном, обращаясь к миссис Банистер:
– Поскольку вам хорошо известна биография Алессандро Мандзони, вы, конечно, знаете, мадам, что он родился в Милане, а не в Турине, как вы изволили сказать.
В этом заявлении есть, конечно, налет педантизма, но оно тем не менее срабатывает: миссис Банистер прекращает свою атаку. Она размышляет. Перед ней довольно щекотливая проблема. После резкой отповеди, которую она дала осаждавшему ее противнику, ей нужно остаться «во взаимодействии» с ним. Речь идет о том, чтобы немножко его наказать и сделать более податливым, но вовсе не о том, чтобы его оттолкнуть.
Она поворачивается к нему и, выгнув с изяществом шею и произведя всем туловищем вращательное движение, благодаря которому ее груди еще больше выдаются вперед и в то же время сближаются друг с другом, адресует Мандзони самую открытую из имеющихся в ее арсенале улыбок, одновременно изливая на него черный и многообещающий свет своих глаз. Я отмечаю, что мадам Эдмонд с большим уважением наблюдает за этой пантомимой. Она, наверно, думает сейчас о том, что, когда светской даме требуется выставить себя напоказ, она даст сто очков вперед профессионалке. Тем более что, с такой откровенностью предлагая себя, миссис Банистер ни на миг не теряет своей надменности.
Ощутив после недавнего ледяного душа это теплое дуновение, Мандзони немного приободряется, но сидит пока еще ни жив ни мертв. С большой осторожностью и с тошнотворной вежливостью хорошо воспитанного ребенка, которая производит странное впечатление у мужчины его роста и возраста, он говорит:
– Должен признаться, что вы приводите меня в замешательство.
– Я? – изумляется миссис Банистер.
