— А по-моему она смотрит мне прямо в грудь, — заметил Хоаг, когда рука молодой женщины скользнула у него между ног.
Впрочем, прикосновения эти ему нравились, и он не жаловался.
— Мы знаем, что делаем, — сказала она. — А теперь покажите, как вы беретесь за переключатель.
Хоаг наклонился вперед и потянулся к сверкающему металлическому рычагу-переключателю, который выглядел так, будто его взяли со старого электромотора. Он был соединен со спуском видеокамеры.
Когда Хоаг коснулся рычага, грудь его оказалась менее, чем в двух футах от объектива камеры.
— Великолепно, — заметила женщина.
В тот же день пополудни Хоаг поднялся в воздух, чтобы опылить небольшие посадки арахиса за Равнинами в штате Джорджия, он стал богаче на полторы тысячи долларов за счет двух молодых людей, которых считал остолопами.
Собственно, он даже не собирался в тот день заниматься опылением. Хоаг не хотел рисковать и приближаться вплотную к арахисовым посадкам, а тем более кружить над самими деревьями на перегруженном самолете. Он намерен был только пройти высоко над полем, включить камеру и совершенно ровно лететь минут двадцать так, чтобы в камеру не попало ничего, кроме его лица и неба; эти два богатых идиота никогда в жизни не догадаются, что он даже не открывал бункеров. Потом он вернется обратно, отдаст им их камеру, снимет с самолета весь этот тяжеленный хлам, а на следующий день, как обычно, спокойненько распылит инсектициды над арахисом.
Дурак очень быстро расстается со своими деньгами, — размышлял Хоаг, поднимаясь на высоту двух тысяч футов и выравнивая свой одномоторный самолетик. Потом он наклонился в своей кабинке, улыбнулся прямо в объектив камеры и крепко ухватился за рычаг переключателя. Он все еще улыбался, когда объектив камеры выстрелился вперед точно снаряд, и с такой силой вонзился ему в сердце, что размозжил грудинную кость и вбил ее внутрь грудной клетки.
Коронер так и не смог узнать этого, поскольку, когда с красноватой глинистой почвы полей Джорджии собрали все, что осталось от Уинстона Хоага, оказалось, что осталось от него не так уж много.
Крылья самолетика были сломаны, фюзеляж превратился в кучу мусора, а сам Уинстон Хоаг представлял собой окровавленные кости, едва скрепленные обрывками плоти. Единственное, что осталось неповрежденным после аварии, были заново укрепленные бункеры для инсектицидов. Два цилиндра из светлого металла напоминали невзорвавшиеся бомбы.
Свидетель катастрофы рассказывал, что Хоаг летел на высоте двух тысяч метров, очень ровно и уверенно, но вдруг самолет его начал бешено вращаться и врезался в землю с максимальной скоростью, чуть не задев владельца арахисовых посадок, который внимательно наблюдал за кроликом, видимо собиравшимся напасть на его урожай.
И только когда на местном телевидении раздался анонимный телефонный звонок, коронер узнал, что произошло убийство, а не просто несчастный случай.
— Если вы поищете объектив камеры, — сообщил звонивший, — то обнаружите, что он вбит в грудь виновного в массовых убийствах Уинстона Хоага.
— Массовые убийства? Кого же это Хоаг убил? — спросил репортер, отчаянно делая знаки, чтобы кто- нибудь связался с полицией, и те отследили звонившего.
— Все, — ответствовал голос в телефонной трубке. — Он убивал рассветы, птичий щебет и размашистую красу вольного волчьего бега. Он убивал нашу воду и наше небо. Но, что страшнее всего, он убивал наше завтра.
— Он же был простым опрыскивателем полей, — заметил телевизионщик.
— Совершенно верно, — подтвердил неизвестный собеседник. — А мы представляем СОВ и не позволим больше так с нами обращаться. Ни вам, ни подобным вам разным Уинстонам Хоагам с целого света.
И чего ради этот Союз кого-то-там решил убить опрыскивателя полей? — подумал телевизионный репортер.
На этот вопрос ответили, хотя он даже не успел его задать.
— Мы представляем Союз освобождения видов, — заявил неизвестный. — Это было высоконравственное убийство.
— Да что же нравственного в убийстве отца трех детей? — заорал в трубку репортер, теряя профессиональное бесстрастие.
— Да, это был высоконравственный поступок. Мы уничтожили самолет и пилота, не нанося вреда окружающей среде. Яд, несущий геноцид живым существам, остался в бункерах.
В течение следующего месяца произошло еще три «нравственных убийства». Союз освобождения видов взял на себя ответственность за убийство владельца скотоводческого ранчо. Беднягу удушили колючей проволокой. Как особенно тщательно подчеркивали представители Союза, звоня в органы печати, они не оставили колючую проволоку там, где об нее могли бы пораниться животные, но всю ее затолкали в глотку владельца ранчо. СОВ также опутал их же собственными сетями команду судна, ловившего тунца, и затопил людей в глубинах Тихого океана неподалеку от калифорнийского побережья; при этом члены Союза позаботились, чтобы сети ни в коем случае не размотались и не представляли опасности для рыб. Наконец, они забили нефтяную скважину на отмелях вблизи массачусетского побережья проломленными черепами бурильщиков, гордо объявив, что была использована «естественная, не отравляющая среду заглушка.»
Валдрон Перривезер III не пытался даже оправдывать убийства. После каждого из них он появлялся в нескольких телевизионных программах, чтобы объяснить свой взгляд на эти смерти:
— Поскольку я осуждаю насилие в любой его форме, нам следует повнимательнее присмотреться к тому, что послужило корневой причиной этих убийств.
А далее он с полчаса распространялся на тему о жестокости человека по отношению к другим живым существам.
— Что же мы за общество, — вопрошал он, — если описывая чью-то жестокость, говорим, что «он раздавил его, как клопа.» Или червяка. Мы накалываем живое существо на металлический крючок, чтобы приманить другое живое существо, которое стремимся поймать и задушить, да еще называем это спортом. Как вы понимаете, джентльмены, я говорю о рыбной ловле.
— Мы понимаем вас, мистер Перривезер, — ответил комментатор. — Тем более естественны такие высказывания в ваших устах, ведь вы — один из ведущих защитников природы в Америке. Но что вы скажете об убийстве целой команды рыболовецкого судна?
— А что можно сказать о тех миллионах смертей, которые случаются ежедневно, а наша пристрастная пресса о них даже не упоминает? В конце концов, Союз освобождения видов всего лишь хочет привлечь общественное внимание к жестокостям, творимым от имени в его человечества при активной поддержке правительства.
— Каким жестокостям? — спросил журналист. И по национальному телевидению Валдрон Перривезер III, наследник всего состояния Перривезеров, красивый молодой блондин, изяществом черт обязанный тому, что деньги Перривезеров всегда женились на красоте, перечислил все жестокости, творимые американскими деньгами. Массовые убийства насекомых. Отравление рыбы и воздуха. Узаконенное убийство лосей, именуемое охотой.
Валдрон Перривезер не видел большого толка в движениях, которые защищали только те живые существа, которые и так уже были очевидными любимцами публики, вроде домашних животных, птиц и разных красивых представителей животного царства.
— А как насчет гусениц? — вопрошал мистер Перривезер. — Повсеместно ученые ищут средство, которое бы останавливало дыхание у этого существа. Это напоминает мне нацистские газовые камеры.
— Но разве гусеницы не уничтожают посевы? — спросили его.
— Человек поступает точно так же, — ответствовал Перривезер.
— Каким же образом человек уничтожает посевы?
— Точно таким же, что и гусеницы. Он их съедает, — сказал мистер Перривезер. — Но когда гусеница пытается воспользоваться щедрым даром земли, мы торопимся уничтожить ее химикалиями. Пора нам отказаться от своей антропоцентрической пристрастности. Мы должны все вместе жить на этой планете, или мы все ее потеряем.
С этим замечанием он покинул студию под вежливые аплодисменты.
