развертывалась перед моим смущенным взором. Я уже мог подсчитать, через сколько минут разобьюсь о скалы. Но мой проводник, столь же стремительный, как и моя мысль, подхватил меня и снова понес, потом опять отпустил. В конце концов он вознес меня с собою на неизмеримую высоту. Я видел, как сферы обращаются вокруг меня и земли, движутся по своим орбитам под моими ногами. Внезапно гений, который нес меня, коснулся моих глаз, и я потерял сознание.
Не знаю, сколько времени я пребывал в этом состоянии. Когда я очнулся, я возлежал на роскошных подушках. Воздух, которым я дышал, был напоен ароматом цветов. Синее одеяние, усеянное золотыми звездами, заменило мою льняную тунику. Желтый алтарь возвышался предо мной. Чистое пламя горело на нем, не имея другого питания, кроме самого алтаря…»
Себастьян в изнеможении остановился.
Теперь его связывало с собственной жизнью только сознание Александра и еще Пьера.
Аскеза не была невинным упражнением. Она поглотила в нем животные клетки. Он принес себя во всесожжение на собственном алтаре – одновременно жрец, священный огонь и жертва.
Себастьян плохо читал книги, он принимал написанное буквально, тогда как это были всего лишь символы.
Он самого себя превратил в золото; отныне он был неизменен, неподвластен никакой порче.
40. НАСТУПАЕТ МОМЕНТ, КОГДА ЧЕЛОВЕК ПЕРЕСТАЕТ БЫТЬ САМИМ СОБОЙ
Как он и предполагал после предупреждения герцога Вильгельма Гессен-Кассельского, маркграф Бранденбург-Анспахский пригласил его погостить в своем замке Трисдорф. Себастьян ожидал наихудшего: шестичасовые застолья, кровожадные охоты, костюмированные и гротескные балы, театр и достойное солдатни пьянство. Но он не мог отклонить приглашение: речь шла о его репутации.
Себастьян подписал свой ответ на приглашение: «граф Цароги». Несмотря на все поиски, он так и не приобрел полной уверенности, что где-то в Европе не осталось потомков Ракоци. Из двоих сыновей Ференца-Леопольда старший, Йозеф, умер в Турции всеми забытый, это точно. Другой, Георг, если и был еще жив, достиг весьма преклонного возраста. Впрочем, в том-то и состояла загвоздка: если он, Себастьян, является сыном Ференца-Леопольда от первого брака, то должен быть еще старше – совсем дряхлым старцем, если не лежать в могиле.
Себастьян мог, конечно, утверждать, что владеет эликсиром молодости. Это могло сойти. Но тогда возникало другое препятствие: были ли дети у сыновей Ференца-Леопольда? Неизвестно. Что касается их сестры Елизаветы, то Себастьян не нашел ее следов в архивах, но даже если она, выйдя замуж, перестала называться Ракоци, он рисковал вызвать гнев ее возможных потомков, раздраженных, что какой-то незнакомец присвоил себе столь прославленную фамилию, на которую только они обладают правами.
Конечно, Себастьян представлялся сыном какой-то Текели, а не урожденной Гессен-Ванфрид, но, в конце концов, у кого-то хранились церковные бумаги и письма, которые могли повредить его предполагаемой генеалогии. Так что лучше действовать осторожно. Вымышленное имя Цароги убережет его от прямого столкновения.
Тем не менее он отправился к маркграфу не без опасений, хотя и во всеоружии. Взял с собой самые элегантные наряды и самые броские драгоценности. Он не смог бы подготовиться лучше даже ради своего возвращения в Версаль.
Прием ему оказали любезный и лестный. Как Себастьян и рассчитывал, блеск его алмазов затмил недоброжелательность, а любопытство побудило к приветливости. К своему удивлению, он обнаружил среди приглашенных одну довольно известную француженку, некую Клерон, занимавшую покои на первом этаже. Клер-Жозеф Лерис, как ее звали на самом деле,[48] была когда-то любимой актрисой Вольтера в Париже, но, приблизившись к пятидесяти годам, сошла с парижской сцены, предпочтя регулярное жалованье у маркграфа, которое достигало восьми тысяч флоринов в год (сумма значительная) за исполнение той или иной пьесы своего былого репертуара. Кроме того, ей тут предоставлялся кров, стол и служанка.
В первый вечер Себастьян был представлен другим гостям как граф де Сен-Жермен, но во второй маркграфиня спросила его – с непринужденностью, каждый оттенок которой был, должно быть, ею тщательно взвешен, – об имени Цароги, которым он подписал свой ответ.
– Маркграфиня, – ответил Себастьян тоном, которому постарался придать многозначительность, – родовые имена часто напоминают о страданиях, которые стараешься смягчить. Цароги ближе всего к настоящему.
– Оно странно напоминает Ракоци, – заметила маркграфиня.
– Это не случайно. То, которое вы только что упомянули, изгнано навек, а это тяжело. Но как его забыть? Потерянное королевство, героические предки, унижения… Память требует мужества.
Два-три гостя выслушали эти слова с волнением.
– Тем не менее вы ведь были хорошо приняты в Вене? – заметил один из них.
– Пока я скрывал свое подлинное имя, сударь, те, кто знал о моем происхождении, были мне за это признательны.
– Вы злитесь на Габсбургов?
– Я не могу взваливать на потомков грехи их отцов. Без великодушия общество было бы невыносимым.
Так он поставил себе в заслугу еще и великодушие. Паузы между вкрадчивыми речами, назидательными высказываниями и словами сочувствия стали затягиваться. Через открытые двери Себастьян заметил в соседней гостиной клавесин.
– Инструмент настроен? – спросил он, чтобы переменить тему.
– В прошлом месяце еще был, – ответила маркграфиня. – Но из-за сырости, быть может, расстроился. Я слышала, что вы музыкант. Не угодно ли попробовать?
– Охотно.
Он встал, общество последовало за ним и расселось в музыкальном салоне. Себастьян проверил звучность, ударив по клавишам, кивнул и сел за инструмент. Потом начал свою любимую вещь, «Таинственные преграды» Франсуа Куперена. Когда он закончил, грянули рукоплескания. Какой талант! Неужели есть такое искусство, которым граф не владеет? И так далее. Он добавил «Тук-Тук» и сорвал новые аплодисменты. Его просили еще, и он сыграл «Смешных жеманниц». Выбор отрывков, названия которых он каждый раз объявлял, отнюдь не был случайным, но никто, казалось, этого не заметил. Напоследок Себастьян сыграл вещицу собственного сочинения, объявив ее название лишь в самом конце: «Придворные испытания». Две-три улыбки, одна из которых принадлежала мадемуазель Клерон, дали ему понять, что на этот раз любители музыки догадались об ироническом намеке.
На следующий день он раздумывал, сколько времени еще надо пробыть в Трисдорфе, чтобы восстановить свою репутацию, когда почтовая карета доставила ему письмо, адресованное генералу Салтыкову. Хёхстский садовник, выполнявший попутно обязанности управляющего имением, взял на себя смелость переслать его к маркграфу той же каретой. Письмо, по всей видимости, было отправлено Алексеем Орловым. Сообщив, что, возвращаясь из Италии, скоро будет проездом в Нюрнберге, Алексей просил Себастьяна о встрече, чтобы вручить ему генеральский патент.
Надпись на конверте явно заинтриговала обитателей замка, а чтобы окончательно привести умы в расстройство, Себастьян дал прочитать письмо маркграфу. Ознакомившись с его содержанием, ошеломленный маркграф выпучил глаза.
– Вы состоите на службе у российской императрицы?
– Это лишь знак благорасположения, ваша светлость, а вовсе не признание воинских заслуг.
Маркграфа, казалось, удивила столь выдающаяся почесть.
– Я и сам должен наведаться в Нюрнберг через три дня, – сказал он. – Если угодно, можете поехать со мной.
– Благодарю вас.
Славный малый явно хотел самолично во всем удостовериться, так что, оставшись один, Себастьян немало над этим посмеялся. Можно не сомневаться, что об этом деле будет должным образом, если не с прикрасами, сообщено Фридриху II.
Поэтому Себастьян не без некоторого лукавства взял с собой генеральский мундир, присланный ему
