– Каким бы ни оказалось это открытие, – заметил Жозеф, – с материальной точки зрения оно бесполезно, ведь Католические короли[12] провозгласили своими все земли на западе.
Феррандо пожал плечами.
– Заключенный в Тордесильясе договор подписали лишь две страны, – возразил он. – И он обязателен только для них. Ни венецианцы, ни фламандцы, ни англичане ничего не подписывали. Уверен, что английский король не будет руководствоваться решением папы. Да и сам Александр Борджиа не вечен.
Глаза Жака Адальберта сверкали. Деодат выглядел задумчивым.
– Сколько может, стоит такая экспедиция? – спросил Жак Адальберт.
– И этого я не знаю, – ответил Феррандо. – Естественно, многое зависит от количества кораблей. И от числа людей, которым нужно платить.
– Ты бы поехал?
– Я совершил столько скучных поездок, что с восторгом принял бы участие в путешествии, которое откроет существование Нового Света.
– Даже если это не принесет никаких выгод? – спросил Жозеф.
– Ты сам знаешь, Жозеф, мы живем не только ради прибыли.
– Вот мы и стали вдовами! – воскликнула Жанна.
Все засмеялись.
– Всего на сорок дней, нежная Жанна, – ответил Феррандо. – Многие супруги были бы только рады отправить своих мужей подальше на сорок дней.
– Только не я! – вскричала Одиль. – Даже на сорок часов.
Франсуа посмотрел на нее долгим взглядом и улыбнулся.
– Мы еще не уехали, – сказал Феррандо.
На самом деле, подумала Жанна, они уже в пути.
Радость, вызванная почти одновременным рождением Жана и Франсуазы де Бовуа, была омрачена перспективой безумного путешествия сына и внука к неведомому континенту, причем никто не знал, когда и как это произойдет.
Еще больше омрачало ее пошатнувшееся здоровье Жозефа. В шестьдесят три года у него стало слабеть сердце. Он говорил, что временами ощущает пустоту в голове. Лицо его принимало мертвенно-бледный цвет, и он бессильно опускался в кресло. Это повторялось все чаще.
– Прости меня, но, боюсь, мне придется уйти первым, Жанна, – сказал он ей однажды после приступа, который едва не унес его в могилу.
Она собрала все свое мужество.
Успокоила его, обвинила во всем накопившуюся усталость, посоветовала больше отдыхать.
– Жанна, чаши песочных часов рано или поздно пустеют, – с улыбкой ответил он.
Супруг, который готовится уйти, несет в себе предупреждение: memento mori.[13] К горечи неизбежной утраты добавляется навязчивая мысль о собственном конце.
– Я привел все дела в порядок. Феррандо и Франсуа позаботятся о том, чтобы все шло как надо и ты получала бы все положенные доходы. Полагаю, Деодат под их руководством вскоре освоится и сумеет меня заменить. Жак Адальберт слишком поглощен печатней.
Она внимательно слушала, хотя все в ней протестовало. Но накопленное ими имущество лишь временно станет ее собственностью: она должна передать капитал Франсуа и Деодату. А те в свою очередь передадут его детям. Жозефу. Франсуазе. Жану. Кроме того, часть личного состояния Жозефа по праву наследования принадлежала его сестре Анжеле, жене Феррандо.
Жозеф мог бы прожить еще десять-пятнадцать лет. Но она знала, что смерть брата, а потом единственной дочери Об подействовали на него гораздо сильнее, чем казалось.
– Я понимаю, что причиняю тебе боль, – сказал он, – но нужно вынести и это ради тех, кого мы оставляем после себя.
Итак, все готовились к дальнему путешествию.
В последующие дни жизнь шла как прежде. Жанна продолжала надеяться вопреки очевидности.
В тот день, когда осуществилось последнее пророчество Франца Эккарта и французский гарнизон в Неаполе капитулировал перед войсками Северной лиги, Жанна поднялась в спальню с чашкой горячего молока для мужа, как делала каждое утро.
Обычно он приподнимался, услышав ее шаги. Сегодня этого не произошло. Она поставила чашку с молоком на столик и склонилась над ним. Лицо у него было абсолютно белое.
– Жозеф? – окликнула она.
Взяла его за руку и тут же отпустила. Не вскрикнула. Села рядом и заплакала. Остановиться она не могла.
Вскрикнула Фредерика, которая в тревоге поднялась в спальню, ибо хозяйка все не возвращалась. Жанна лежала ничком и рыдала.
10
Голос крови
Все съехались на похороны, потом вернулись домой. Но первый из прибывших не уехал. Это был Франц Эккарт. Жанна, слишком поглощенная своим горем, не спрашивала, каким образом он так быстро узнал о случившемся. Несомненно, от своих духов. Подобные вещи выходили за пределы обычного человеческого понимания. Она сохранила в памяти образ юноши на кладбище. Одетый в черное, стоически бесстрастный под ливнем в насквозь промокшем плаще, у могилы, в которой должен был упокоиться вечным сном ее муж, некогда Йозеф Штерн перед лицом бога Авраама, а ныне Жозеф де л'Эстуаль перед лицом бога Иисуса. Жозеф был праведником: это утешение он даровал тем, чьи слезы мешались со струями дождя.
Гром подпортил латынь отца Штенгеля. Но разве Господь внимает только латыни?
Франц Эккарт, к удивлению Франсуа, явился к ужину. Где же он поселился? Наверное, на постоялом дворе.
Жанна сумела съесть только несколько ложек супа. В те редкие мгновения, когда она поднимала глаза, сидевшие за столом видели ее остекленевший взор. Франц Эккарт, занимавший место рядом с ней, наполнил ее бокал до половины вином, добавил воды и протянул ей со словами:
– В твоем теле не осталось воды. Выпей немного.
Она пригубила вино. Ей надо было подняться к себе, но она знала, что встретит там лишь безмолвное горе. Ибо ужас траура в том, что слов уже нет. Поэтому она продолжала сидеть и голос свой услышала, лишь когда сказала заплаканному малышу Жозефу, чтобы он доел то, что осталось на тарелке. Все любили старшего Жозефа, и ни у кого не было желания вести застольные разговоры.
Наконец она встала. Одиль и Фредерика пошли за ней.
На следующий день, когда Франсуа, Жак Адальберт и Деодат разошлись по своим делам, вновь появился Франц Эккарт. Он нашел Жанну в большой зале на втором этаже: она сидела у огня. Он взял ее руку и поцеловал. Ей стало немного легче от его присутствия: по образованности ему не было равных, и, хотя познания его не всякий осмелился бы назвать мудростью, он обладал даром утешения.
– Вспомни о дубах в грозу, – сказал он.
Она попыталась улыбнуться. Верно, дубам порой тоже приходится несладко.
– Как идет жизнь в Гольхейме после смерти графа? – спросила она.
– Графиня переехала в Нюрнберг, к сестре. Ее сын Вольф не хочет и слышать о замке, считая его гнездом для сов. Там никто не живет. Он сказал мне, что я могу, если захочу, оставить за собой павильон. Но мне негде будет зимой даже разогреть суп.
Жанна обдумала услышанное. Замки все больше приходили в запустение, не только во Франции, но по всей Европе.
Эти военные сооружения было трудно отапливать, и для содержания их требовалась толпа слуг, что стало бы сущим разорением для большинства владельцев. Во время поездок нередко можно было увидеть, как рыцарь из славного рода, покряхтывая, рубит дрова, чтобы сварить суп и согреться.
– Где ты живешь в Страсбурге?
