Он не заметил, когда Берта ушла.
ФРАГМЕНТ 39
Когда Лизонька удалилась, Грабор с удовольствием включился в обсуждение ее тактико-технических характеристик.
— Романтическая особа. Вечная весна, бесконечная молодость. Баба-гуляй-нога. У нее каждый день: убийства, призраки, аборты, а в ушах играет Шостакович на скрипичном оркестре. — Грабор заострил внимание на последней детали. — Мы вместе выполняем миссию русского народа.
— Чево? — зыркнул Хивук.
— Миссию русского народа. Мы как Шумахер, бля. Пьем только «Хеннесси» и «Мартель». Сквозь тернии к звездам.
— Чево?
В разговор включился Костя Тикмэн:
— Тернии — это такие колючие кусты, — сказал он. — Терновник слышал? Некоторым подлецам раньше надевали на голову терновый венец. Впрочем, не только подлецам. Зачем ты увольняешь Тулио, он ветеран Вьетнама.
— Костя, хочешь, я тебе твой хвост сейчас отрежу, — сказал Василий. — Такой хвост должен над задницей висеть.
ФРАГМЕНТ 40
— Как хорошо, что вы здесь. У меня к вам дело. — Голос был высокий, настойчивый. За их спинами стоял художник Рогозин-Сасси, Ольга заняла место за отдаленным столиком, открыла книгу, высоко держа ее перед собой обеими руками. — Грабор, ты же фотограф, художник, ты должен понимать меня, должен понимать искусство.
— Какой я фотограф, — сказал Грабор. — Я был фотографом. Я теперь, как Вася. Свободный предприниматель. Вон фотограф сидит. — Грабор кивнул в сторону Тикмэна.
— Рафаэль… Леонардо… — продолжил Сасси. — Я преклоняюсь перед ними, но это доступный реализм, это все-таки слишком красиво. Жизнь это другое, это безобразно, скорее всего. Ты согласен?
— Абсолютно безобразно.
— Ты любишь Рембрандта? Ты знаешь, что он тоже смешивал краску со стеклом? Он этим передает энергию… Как Федор Михайлович… Взял и обнажил мир с кишками… Все передал… — Сасси взялся рукой за пуговицу своей куртки. — Правда убивает, уничтожает. Настоящий художник это убийца, кровавый садист. Остальное — безделушки, блестящие безделушки.
— Эдуард Викторович, вы садитесь. В ногах правды нет. Про садиста мне очень понравилось. — Хивук поднялся, пододвинул Сасси свой стул и, насвистывая, прошел в помещение магазина.
Рогозин сел, быстро взглянув на Большого Василия.
— А вы всё пьете, — приветливо сказал он. — Хорошее дело. Сходили бы лучше в какую-нибудь галерею. Я вчера был в коллекции Фрика: Веласкес, Гойя, Эль Греко… Познакомьтесь с девушкой, сводите ее в музей. Совершенно новое ощущение. Вы же неглупые ребята, должны понять.
— Мы только на стриптиз ходим, — меланхолично сказал Андрюша, собрал со стола пустые бутылки, отнес в мусорный бак. — Вы бы пригласили к столу вашу жену. Пиво будете?
Сасси побагровел, скользнул по мужикам маленькими колющими глазками, склонился поближе к Грабору и зашептал:
— Мальчики, это моя жена. Понимаешь-нет? Никого из вас это не касается. Я ей скажу — будет мне ноги лизать. Скажу — сделает харакири, прыгнет со мною в окно. Не обижайтесь, но вы молодые еще. Я же вижу, как вы на нее смотрите. Она никому не достанется. Н-и-к-о-м-у. Я ее сам прирежу, если мне будет нужно. — Он провел ребром ладони поперек горла, шрамы на его кадыке побагровели. — Спасибо, за пиво спасибо. В долгу не останусь. Я ничего не пью. Здоровье не то. Старость. Уже давно старость.
— Ну, это проходит, — успокоил его Грабор.
Сасси серьезно кивнул и положил на стол свою бежевую кепи, достал из толстой кожаной сумки альбомного формата портфолио, раскрыл перед Грабором первую страницу.
ФРАГМЕНТ 41
За целлофановыми окошками размещалась удивительной воздушности и мастерства графика; нечто сделанное почти несуществующими касаниями чернильного пера, микроскопическими точками и крючками. Сасси рисовал согнувшиеся под ветром деревья, и облетающие листья становились оборванной, фантастически скрученной паутиной: они тянули к югу свои щупальца. Странные, согбенные звери, похожие на кротов, покрытые серебряным, светящимся ворсом, напоминали уютные детские сны, никогда не прочитанные сказки. Больше всего было портретов. Начинался альбом изображениями известных людей, сделанных в основном с фотографий, которые Грабор видел когда-то в учебниках и книгах; он знал несколько имен и для поддержания беседы называл их.
— О, Эдик, это же Пастернак. Как настоящий. О, Эйнштейн, Циолковский. Как тебя растащило! О, какая изящная вещица! Эдик, ты себя зря расходуешь. Ведь это же дерьмо, кому это теперь надо? Рисуй консервные банки. Бутылку пива нарисуй. Меня нарисуй. У меня выразительная внешность. — Грабор демонстративно обнажил пробоину во рту.
— Посмотрите сюда. Это семьдесят третий. Бутырская тюрьма. У нас были проблемы с Советской властью. Они убили мою маму, ученицу Мейерхольда, актрису драматического профиля. У человека самое дорогое это мама. Ты согласен? Согласен? Это не беда.
Сасси беспощадно дышал, и это мешало ему говорить: он замолкал, потом, собравшись с силами, продолжал опять.
— Моя мама была самой близкой подругой Зинаиды Райх. Зинаида Райх, первая жена Есенина. Сережи Есенина. Ее тоже убили, Грабор, в своей квартире. Ей нанесли шестнадцать ножевых ранений, и она умерла, она была очень сильной физически: она тянулась, взяла трубку и с трубкой умерла. Моя мама, наверно, много знала, раз ее убили. Мне надо было как-то жить, — занимался живописью. В России — мафия, коммунистическая партия. Смотри, Грабор.
Он раздвинул ворот своей шелковой рубахи от Живанши.
— Я возвращался домой, шел по лестнице, они хлестанули меня бритвой по горлу и положили в мою же ванную. Не знаю, сколько я там пролежал. Час… два… Так устроена жизнь. Зачем ты говоришь, что я должен писать красиво. Я могу писать очень красиво. Ты видел мою графику? Вот, животное. Хорошее получилось. А это Бутырская тюрьма. Я рисовал в тюрьме, в камере. Я хотел выжить. Я могу тебе про каждого рассказать. Про каждого самого маленького человечка.
Старик продолжал листать альбом, портреты передавали характеры Рогозинских сокамерников, но признать в них рецидивистов Грабор не решался.
— Этого звали Сулико. Сидел за изнасилование младшей сестры. Не знаю, кто он по национальности. Не кавказец. Из Читы. Средних лет мужчина, его почему-то не трогали. Он молчал все время, ничего не ел.
ФРАГМЕНТ 42
