несправедливости. На Варик-стрит стали появляться красивые, породистые мужчины, — они громыхали стаканами, оставляли недопитые бутылки и уходили. Девушки мокро переговаривались о мировой войне, думали переехать в деревню.
Своим появлением обрадовал Поп: из тюрьмы он вернулся жизнеутверждающим, умудренным. Он схватил чужой фотоаппарат и начал щелкать им в пулеметном порядке.
— Лиза, растяните улыбку. Сделайте позу.
— Алекс, — сказала Бека. Она не успевала менять положение, хотя была отснята снизу доверху. — Алекс, вы — художник. Все это знают. Сделайте мне массаж.
— Отвинтите себе голову и расслабьтесь. Не делайте плечами. Я отведу вас к доктору, и вы получите удовольствие. Внутреннее и внешнее удовольствие. — Батюшка разминал ей плечи, цепляясь пальцами за штрипки лифчика.
Толстая бросила в него печеным яблоком.
— Алекс, ты умеешь разговаривать с женщинами по-русски? — спросил Грабор. — Я-то тебя понимаю, я сам такой же.
— Нет прощения, — повторил Поп, краснея от удовольствия. — Абсолютный заговор. Вальтасар — первая жертва, вторая жертва — я. Вчера два часа сидел с Колбасой в китайском ресторане. Подписали пакт о ненападении. Это так называется? Мне Костя говорил. А чё вы?
Он сфотографировал женщин в обнимку и считал, что его дело сделано.
— Нам не надо идти на войну, нам надо есть витамины, — заключил Поп. — Я съездил к родителям. Там плохо. Там хуже, чем в Югославии. Ты, Лиза, славянка? Я был в к Киеве и Вильнусе четыре года назад, вы меня не проведете. — Он оглядывал кухню в поисках витаминов.
— Слушай, Грабор, давай я тебе в сортире положу новую плитку, у вас все промокло. Недорого возьму.
— Ты знаешь о корове в Форт-Брэгге? Я видел вчера на улице возле «Саммит» банка. Откуда она?
— Сто лет расстрела. Я тоже видел. Рекламируют что-нибудь.
Алекс вещал и конструировал бутерброды.
— Маркс написал «Протоколы старейшин». По-другому их преподал. — Он размазывал на бутерброде лужицу майонеза. — «Истребить все народы, которые Господь бог дает тебе». Это люди с Ближнего Востока, другого климата. Хитрющие мозги. У них захватническая мысль. Они поэтому делают войны и революции. Слушаете меня? Я серьезно. Я в тюрьме думал. Документы иллюминатов найдены в тыкве Уатаккера Чамберса, там прописаны все их планы. Что теперь воевать? В угоду заговору? Читал записку императрицы Александры? Она нарисовал на стене свастику. Она думала над судьбой своих детей. Я тоже хотел нарисовать, но там было очень много негров.
— Очень стройное учение.
— Негры тоже против нас.
— Негры поют и потеют. Они торгуют зловониями.
Бартенов посмотрел на собеседников с умилением.
— Я за вами подсматривал… Вы извращенцы. Нет прощения. Зачем вы так?
— Как?
— Как дикари.
— Тебе не понравилось?
— Понравилось, — Алекс захихикал, лицо его формой стало походить на его пузо, только что было раза в полтора меньше.
— Вот. Хоть кому-то понравилось, — сказала Лиза, укоризненно взглянув на Грабора, и встала со стула в своих ярких хлопчатобумажных носках. — Ты, Батюшка, еще расскажи про оранжевые поводки.
Поп захихикал.
— Хотите что-то покажу? — Он раскрыл фотоаппарат Грабора и показал полное отсутствие пленки. — Я так всегда делаю. Мой стиль.
ФРАГМЕНТ 65
Праздничный стол размещался посередине зала, под люстрой. Две бутылки (шампанского и красного вина) стояли на уголке белой скатерти. В плетеной корзинке лежал белый и черный хлеб, славно порезанный на прямоугольнички; на большом стеклянном блюде гармоничным узором располагались половинки сваренных вкрутую яиц, и на каждой из половинок возвышалась горка красной или черной икры. Это походило на неоконченную партию игры в нарды. Сасси выполнил свое обещание.
— Я же говорил, что стол икрой намажу, — засмеялся старик, закончив помогать Лизоньке снимать пиджак. — Признайся, что ты не ожидал.
— Эдик, ну зачем ты так.
— Потому что мы друзья. Самые настоящие друзья. А друзья должны помогать друг другу. Пойдемте, я покажу вам свой дом.
— Какая красота! — всплеснула руками Лизонька. — Так уютно.
Сасси стремительным шагом прошел по периметру своей жилплощади, на мгновение приоткрывая двери в комнаты. — Спальня, еще одна спальня, кухня. Здесь можно вымыть руки. Или, как говорится, попудрить нос. — Сасси расхохотался. — Оленька, познакомься с Лизой… Ну вот. Я давно хотел тебе показать. Освещения маловато. Оленька, принеси лампу из спальни! — Старик подвел их к большой стопке картин, натянутых на подрамники, стоящей у стены. Сбросил небольшой мексиканский плед. — Все, что у меня осталось, — развел он руками. — Я это здесь, в Америке написал. Да, чуть не забыл. Может, сначала по рюмочке! Ольга, — закричал он, повернувшись в сторону закрытой двери спальни, — мы хотим по рюмочке.
Он прошел к холодильнику, вытащил из морозилки початую бутылку «Смирновки», вынул три стопки из посудного шкафа: молниеносно.
— За наших жен, — сказал Сасси, поднимая рюмку. — У нее это… женское. Со всеми женщинами бывает. Пусть побудет одна. Она хочет побыть одна… Она мне говорила. Грабор, помнишь? Здесь все, что у меня осталось. «Седьмой Ростовский переулок». Я рассказывал?
Он пригубил водки на полглоточка, протянул гостям поднос с икорными бутербродами, Грабор откусил половину, чмокнул:
— Отличное изобретение. Сам придумал?
— Сам, — серьезно ответил Сасси.
— Я слышал, что Шаляпин изобрел лимон на кусочке сыра. Ему нечем было закусывать коньяк. Если человек талантлив — он талантлив во всем. Как ты думаешь?
Сасси задумался или сделал вид, что задумался.
— Ты же знаешь, Грабор, что мы, художники, — очень неприспособленные, очень непрактичные люди. Я прожил уже почти всю жизнь, я многому научился. Я не зря предложил тебе тост за наших жен. За наших молодых жен. Правильно?
— Ах!
— Не прибедняйся. Фотография — высокое искусство. Ты прекрасно знаешь об этом. Это искусство будущего… Ты понимаешь, как мне трудно говорить об этом. Я видел, как ты снял разбитую фабрику, какая фактура, и эти кустики на верхушке… Лизонька, вы видели, как он снимает кирпич? Ему дается свет, прямо в руки.
Небольшого размера пейзаж, затерянный где-то в середине стопки картин, привлек Лизонькино внимание. Она вытащила его и отнесла в коридор, под лампу. Сасси заметил ее перемещение и через секунду был возле, комментируя свою работу. Он двигался чрезмерно быстро и внимательно. Наблюдать за Рогозиным было интересно, и интерес этот порою перерастал в ужас.
— Беру белый цвет и делаю рисунок сажей, — сказал он. — По высохшей работе накладываю один кусок с лессировкой. Лак, красный… и накладываю. И у меня начинает полыхать красный цвет. Потом
