чем поговорить.
Роберт Дж. Хугнер
Стерлинг. 30 июня 1894 г.
Около трех раз подряд прочитав письмо, я спрятал его в самый дальний уголок конторки и, сам не знаю как, оказался в погруженном во мрак коридоре, с трепетом застыв перед потускневшим от времени портретом своего дяди — тем единственным, что оставил он наследникам после своей загадочной кончины.
«Значит, брат отца чем-то был обязан нашей семье, — чуть ли не вслух размышлял я, поймав вдруг какой-то лукавый, почти зловещий взгляд смотревшего на меня с портрета старика. — В эхом, вероятно, и крылась главная причина того, что само существование этого человека было для меня полной загадкой. Но что же тогда могло происходить, если без конца доверявший мне отец никогда не решался даже приподнять занавес этой неприступной тайны?»
Каюсь, в эти нелегкие минуты светлый образ мисс Дорван переставал для меня существовать, и все мое воображение было окончательно перенесено в далекий Стерлинг неумеренно подталкивая к самым решительным, а может и безрассудным действиям.
Времени хватало действовать лишь по наспех разработанному плану, я в первую очередь подверг самому обстоятельному допросу своего старого слугу, пришедшего в наш дом еще тогда, когда я только появился на свет. Пригласив его в кабинет, и усадив, словно именитого гостя в глубокое кресло, я угостил Габриеля дорогим старым вином, однако очень скоро мне пришлось с немалым сожалением убедиться в том, что в вопросах биография брата моего отца старик разбирался отнюдь не лучше меня. Впрочем, не знаю почему, но в мою душу закрадывались некоторые сомнения и когда наш неудавшийся разговор подошел к концу, я попросил Габриеля продолжить подготовку к предстоящему отъезду и как бы случайно добавил:
— Что ж, Габриель, в высшей стадии прискорбно, что вы с таким упорством скрываете то, что может иметь для меня определенное значение в будущем. Уверяю вас, мне теперь остается надеяться, что делаете это вы только из самых лучших побуждений.
Столь нехитрая с моей стороны уловка, как ни странно, оказана на слугу сильное воздействие. Неожиданно остановившись возле самых дверей, Габриель как-то тревожно посмотрел в мою сторону, даже не пытаясь опустить глаз.
— Прошу прощения, сэр, но я не смею вводить вас в заблуждение всяческими необоснованными, домыслами и вздорными слухами, — таинственно проговорил он, тяжело вздохнув. — Видит Бог, если бы передо мной сейчас находился кто-либо другой, я бы не открыл и рта.
— Говорите же, Габриель, говорите, что у вас там еще, — со вспыхнувшей надеждой воскликнул я и, заметив колебания слуги, вновь я препроводил его в кресло.
— Мне известно, сэр, что у брата вашего отца сэра Джеймса Хугнера никогда не было жены и всю свою жизнь до самой кончины он провел в полнейшем одиночестве, отгородившись от любого постороннего присутствия грядой неприступных скал. Более того, могу вам сказать, сэр, что он не умер в том смысле, в котором принято среди нас это понимать. Ваш дядя навеки исчез, не выходя из собственного дома, словно, растворившись в воздухе тех дальних, недоступных мест. Его разыскивали, наверное, около полугода, но все эти поиски так ни к чему и не привели. И тогда, сэр, — Габриель посмотрел на меня так, что мне стало не по себе, — тогда и стали распространяться ужасные утверждения, что брат вашего отца… не человек!
— А кто же, черт возьми! — не выдержав, я налил себе полную рюмку, — ради всего святого, только не молчите, Габриель.
— Оборотень, — мрачно процедил слуга, отчего я тотчас протрезвел. — Я передал вам, сэр, то, что слышал от сэра Джона и смею очень надеяться, что мое признание. никому не принесет вреда, Я дал слово вашему отцу, сэр, что сохраню обет молчания, но и противиться вашей воле я бессилен.
— Ваша совесть чиста, Габриель, — дружески сказал я, делая несколько кругов, вокруг кресла, — однако не в этом сейчас дело. Скажите, мой друг, вы сами верите в то, о чем только что мне говорили? …
— Не знаю, сэр, лично я никогда не был в Стерлинге и, признаться честно, никогда не видел сэра Джеймса. Очевидно, это все что я могу вам ответить.
— Значит, вот, где нашел-свою кончину старый Джеймс Хугнер, — уже не слушая слугу, процедил я. — Да, ничего не скажешь, милое место, если люди исчезают там, словно растворяясь в атмосфере. Да и название какое: «Поющий Камень»! Вы не находите в этом ничего странного, Габриель?
— Теперь я вижу, что вынужден приоткрыть завесу еще одной тайны, — после некоторых размышлений, мрачно ответил старый слуга. — Все, а чем сейчас я вам скажу, было передано мне вашим отцом с тем условием, что только в самом крайнем случае его подозрения станут вашим достоянием, сэр. Теперь, я уверен, этот случай наступил.
Габриель вновь сделал паузу, от которой я невольно подскочил с кресла, настолько томительной и ужасной показалась мне эта короткая минута молчания.
— До конца своих дней, сэр, ваш отец пребывал в глубокой убежденности относительно настоящего благородства Сэра Роберта Хугнера, о чем в разговорах со мной он упоминал почти постоянно. Не изменил он и своего отношения к вашему брату, когда ему стало известно о тяжелой болезни сэра Роберта, ужасной неизлечимой болезни души, приобретенной за весьма недолгий срок в стенах «Поющего Камня».
— Не хотите ли вы сказать, Габриель, что Роберт Хугнер был душевнобольным, — пробормотал я, и волосы поднялись дыбом на моей голове, настолько соответствовало все это полученному, мной письму.
— Я передал вам, сэр, лишь только то, что должен был передать. Клянусь, я ничего не утаил и ничего не придумал, — не без волнения тихо продолжал слуга, — и теперь, я еще раз очень хотел бы надеяться, что это никому не принесет никакого вреда.
Можно только представить, какой ужасный шквал вопросов готов был обрушиться на голову несчастного доброго Габриеля, однако внезапно охватившее меня странное оцепенение буквально сковало мой язык. Закончив на этом нашу встречу, я еще раз заверил слугу в том, что данное мной обещание относительно молчания с сего момента становится делом моей чести, я поспешно отослал его вниз, а сам путем, поистине, адских усилий усадил себя за письменный стол, где в течении четверти часа просидел без единого движения, не в силах пошевелить даже рукой. Только, когда в кабинете прогремел бой стенных часов, я несколько пришел в себя, впав, между тем, в состояние еще более острого страха перед безудержно уходящим временем. Словно в ожидании своего последнего дня, я принялся приводить в порядок личные бумаги, опасаясь уже не столько коварной мысли о смерти, сколько неумолимого бега стрелок часов, все приближавших меня к той роковой минуте, когда распахнется дверь гостиной и я увижу стряпчего из Стерлинга. Занимаясь счетами, письмами и дневниками, я, казалось, полностью ушел в работу, даже не заметив, как за окнами стало темнеть. Только внезапно нахлынувшая головная боль позволила мне сделать первый перерыв и я устало откинулся на высокую спинку кресла. Закурив очередную сигару, я печально взглянул на аккуратно сложенные бумаги, мрачно обвел глазами свою комнату так, будто вижу ее в последний раз, и тут же, подобно безумцу, вновь схватив перо, принялся за составление прощального письма мисс Дортон, появившейся в моем воображении с внезапностью всесокрушающего громового раската.
О, Боже, разве под силу мне было управлять своими мыслями в те ужасные минуты, когда зловещие признания старого слуги до сих пор изводили мой слух, отзываясь в голове десятикратным громовым эхом. Поистине, все было настолько дико, чудовищно и невероятно, что в определенные минуты самых острых переживаний я начисто отказывался верить самому себе. Мой отец, всегда слывший высокообразованным и современным человеком, и вдруг какой-то оборотень, отдававший явным невежеством и абсурдом! Разумеется, здесь вполне можно было допустить некий скрытый смысл, однако тогда это еще больше подтверждало существование какой-то глубокой семейной тайны, которая, подогревая повышенную подозрительность и нервозность, и лишала всякой надежды на дальнейшее безмятежное существование. Почти тридцать лет прожил я на свете в полном благополучии, будучи уверен, что еще с успехом прожил бы еще столько, и вот сейчас, после всего случившегося, я уже почти смирился с мыслью о наступлении того рокового дня, когда на прямой линии моей жизни внезапно появилась бездонная пропасть. Хоть и с трудом,
