нем сейчас признать когда-то вальяжного гладкого повара острога. Изнуренное существо — бывший повар, а ныне корабельный кок — горланило во всю глотку.
— Эх вы рыбки мои! Рыбки милые! Златогривые! Игривые!
— Ты чего, Мефодий? — встряхнул кока Рогозин.
— Чокнулся! Не видишь? — ответил за кока Малинин.
— Куда ж его теперя? — Ваня растерянно оглядел товарищей.
— Может — в каюту?
— Ты что? — Рогозин выругался. — Он там все разнесет к чертям собачьим!
— В трюм его, куда еще! — Малинин повернулся к Бурковскому.
— Придется пока в трюм, — кивнув, согласился Бурковский.
— В каюте он и впрямь все перекорежит. Кончится эта канитель дальше посмотрим.
— Поживей, братцы! Помпа стоит… — Рогозин обхватил за плечи повара, оторвал от столба. К нему на помощь поспешили остальные. Подняли сумасшедшего, побрели по палубе.
— Жизнь прекрасна! Позвольте покрыть ваше тело поцелуями! Буль-буль, дорогая! — опять запел- заорал повар Мефодий.
…Петя сидел, поджав ноги, уткнувшись в осклизлую перегородку.
И вдруг услышал железный лязг над головой. Открылся люк — в трюм упал белый сноп света в котором бешено роилась пыль. Пыли было такое неистребимое изобилие, что даже сырость была ей нипочем.
Петя вскочил, выхватил из-за пазухи нож.
Сверху кто-то пятился, медленно спускался в трюм, неся громоздкую тяжелую ношу, сапоги осторожно ощупывали каждую ступень.
27 июля. 18 час. 05 мин.
Силы стихии — они тоже не беспредельны, и природа иногда позволяет себе отдохнуть. Океан в своем безбрежном беспутстве, безалаберной гульбе, сам себе надоел и решил наконец вздремнуть.
Девятый вал в последний раз взметнул в поднебесье корабль, и он опять выдержал.
Великая планета Океан подняла свою грудь, глубоко вздохнула и начала погружаться в сон.
Все обитатели барка, все вмиг сразу поняли — пронесло! На сей раз Бог смилостивился!
— Вроде поменьше качает, — сказал Ваня, выпрямляясь, отирая грязным рукавом лицо.
— Похоже так, — продолжая налегать на ручки помпы, сказал Бурковский.
— Типун вам на язык, — прогундосил проходивший мимо заморенный боцман.
27 июля. 20 час. 07 мин.
Повар сидел, откинувшись на трюмные канаты и мрачно, не отрываясь, смотрел на неподвижное пламя вставленной в железный стакан свечи.
Петя, зарыв нож в тряпки, поднялся и тихо вышел из укрытия.
— И ты здеся, барчук, — скосив полусонный взгляд, ничуть не удивившись, пробормотал повар. — Вот и свидетель, — и вдруг в безумных его глазах промелькнуло беспокойство. — Погодь! А где же ваш батюшка? Алексей Иванович! Нет-с, не порядок! — Мефодий закряхтел, заелозил, пытаясь встать. — Нет! Все к столу! Живо все! Обед!
— Молчи! — Петя схватил повара за лохмотья. Мефодий! Умоляю!
— Не извольте ли расстегайчиков? — Мефодий держал перед собой и дул на мокрую тряпку. — С пылу, с жару. Ваши любимые, барин, — повар оглядел трюм. — Эй, люди! А ну сюда, лодыри! Подать борща к столу!
— Молчи, дурак! — метался в панике Петя. — Молчи! Приказываю!
— Ну вот… — обмяк, горестно вздохнул кок. — Опять не потрафил господам.
28 июля. 5 час. 00 мин.
Дул свежий ветер, но волнение утихло. По палубе, как сомнамбулы, бродили сонные усталые люди, выбрасывали за борт разбитые бочки, доски и прочий хлам.
— Пронесло, кажись, Господи, — перекрестился боцман.
— Все живы? — спросил Некрасов.
— Семерых снесло, — опять перекрестившись, доложил боцман, горестно вздохнув, продолжил. — А остальные побитые, но вроде как все, господин капитан.
— Нет здесь, боцман, господ, — сухо заметил подошедший Бурковский.
— Оно, конечно. Вам завсегда виднее, — кивнул боцман и побрел по палубе, недовольно бормоча что-то под нос.
В небе, на огромном пространстве, беззвучно таял архипелаг розоватых облаков. Некрасов оглядел горизонт. Море дышало спокойно, вот-вот из воды должно было подняться солнце.
— Могу засвидетельствовать — мы пережили чудо, — Некрасов подошел к Бурковскому. — Я думал, что знаю про эту жизнь все. Оставались так… незначительные детали. Но поведение стихии меня радостно удивило. Даже она иногда бывает снисходительной. Вы не находите?
— Вам лучше знать, — пожал плечами Бурковский. — Я — человек сухопутный.
— Оставьте, — засмеялся Некрасов. — Помпу вы крутили знатно. Как капитан, выношу Вам благодарность.
— Позвольте. Не понял, — Бурковский посмотрел в глаза Некрасову. — Давайте, господин мичман, определим наши отношения, — Бурковский говорил медленно, чеканя каждое слово. — Думаю, что капитан здесь — я.
— Даже так? — улыбка сползла с лица Некрасова. — Два капитана на одном судне. Занятно.
— Вы правы, — кивнул Бурковский. — Полагаю, однако, здесь не место для подобных выяснений.
— Прощу в каюту, — посторонился, пропуская Бурковского, мичман Некрасов.
28 июля. 7 час. 35 мин.
Разговор в капитанской каюте продолжался уже более часа.
«Эх, великовельможный пан… Беда с тобой, право! Хотим мы того или не хотим, но представляем с тобой два народа, два государства. Ну что ты, Бурковский, здесь передо мной пыжишься? Откуда у вас, поляков, столько гонора? Рассуди. Что есть моя великая империя и что — твое захудалое польское подворье? Это же мы, русские, тебя шляхтича как куренка бросили в острог и тебя же вызволили из него, дали волю. Что ж теперь ерепенишься, пушишь хвост?» — таковы, если вкратце, были подспудные мысли Некрасова в продолжении его беседы с бывшим поручиком Бурковским.
«Что поражает в вас, русских, — полная историческая слепота. Абсолютное непонимание собственной обреченности. Это сегодня вы — властелины половины мира, диктуете вроде бы свою волю сотням племенам и народам. Вы и не подозреваете, на что уходят вся ваша энергия и силы, не желаете видеть, что сами рухнете вскоре под плитой, которую добровольно на себя взвалили. Это неизбежно: ваши большие и маленькие губернаторы и все вы перегрызете друг друга и уйдете в никуда. Как великие некогда греки и римляне. Что далеко ходить? Этот ваш неприступный камчатский острог… Он рассыпался от первой легкой встряски. Или ваш барк „Святая Анна“, которая с такой легкостью перешла в руки взбунтовавшейся толпы. Какие еще свидетельства вам нужны в подтверждении вашей лени и слабости?» — примерно так, если совсем коротко, думал про себя, глядя на Некрасова бывший поручик Бурковский.
В течение этого долгого разговора каждый из них окончательно осознал, почувствовал — насколько они разные люди. Беседа, конечно, продолжалась, но уже вынужденная, вялая, по инерции. Однако пора было что-то решать.
— В конечном счете, — прервал молчание Бурковский, — все, как еще издревле, упирается в одно — в стремление к власти. Я не прав?
— Какая к шуту власть? — отмахнулся Некрасов. — Что нам делить? Мы — точка посреди океана. Вокруг — на Запад, на Восток, к любому полюсу — вода. Команда больна, многие изувечены. Нас ожидают вскоре вселенская тоска, озлобленность, голод. Колумбу такое не снилось. Желаете быть адмиралом на этом судне? Извольте.
