Пока наш поезд стоял на запасном пути, в наш вагон зашла пожилая женщина и стала расспрашивать, не продаст ли кто-нибудь жир. Разумеется, никакого жира у нас не было. Мы спросили у нее, а разве она не получает жиры по карточкам, и сколько. «Сколько? — возмущенно переспросила она. — Вы что, шутите? Жалкие крохи, нет ничего — ни масла, ни жиров. Зато богатеи обжираются! Вы только посмотрите на этого толстяка Германа (она. имела в виду рейхсмаршала Геринга, ответственного за экономику страны), он на каком-то там митинге спросил своих партийных шишек: чего вы хотите — пушек или масла? И все заорали — пушек, пушек! И вот теперь у нас полным-полно пушек». С этими словами женщина показала на наши орудия. «А мне не на чем картошки поджарить». Штутгарт мы покидали в раздумьях на тему Геринга, отсутствия масла и наличия пушек вместо него.
Следующим крупным городом был Нюрнберг, город, знаменитый партийными съездами, ежегодно устраиваемыми нацистами. В 1939 году партийный съезд созвали, вероятно, для того, чтобы убедить мир в том, что фюрер не хочет войны, отчего и назвали его «Съездом мира». Однако война разразилась, едва съезд завершил работу. Один из нас распинался по поводу последней речи Геббельса, в которой имперский министр пропаганды расхваливал прозорливость фюрера, который решил напасть на Россию и таким образом упредил удар русских. У него тут же нашелся оппонент, который задал ему простой вопрос: а как ты думаешь, все остальные страны, которые мы захватили — Польша, Дания, Норвегия, Голландия, Бельгия, Люксембург, Франция, Югославия, — тоже собирались напасть на нас? А если собирались, почему решили нападать именно сейчас, когда мы набрались сил, а не раньше, тогда, когда мы были слабы? На этом спор прекратился.
Покинув Франконию и ее столицу Нюрнберг, мы вскоре оказались в древнем королевстве Саксония, утратившем корону во время революции 1918 года. До тех пор король Август вершил делами из своего дрезденского дворца Цвингер, впрочем, у него в распоряжении был не только Цвингер. Вошло в поговорку его знаменитое выражение, произнесенное, когда его вынудили отречься от престола, «Разгребайте свое дерьмо без меня!»
Лейпциг, крупный промышленный центр, теперь почти целиком работавший на войну, мы проехали ночью. За ним следовал самый красивый город Саксонии Дрезден, куда мы прибыли ранним утром. Расположившийся у излучины Эльбы город, почти сплошь состоявший из архитектурных памятников, окружали живописные, поросшие лесом холмы. Передвигались мы даже по военным меркам медленно. Но мы были молоды, все нам было интересно, посмотреть было на что, а что до России — подождет, никуда не денется! После Саксонии мы направлялись на восток вдоль прежней границы с Чехией, за которой располагались Судеты и Богемия с ее лесами и холмами. Когда три года назад фюрер присоединил эти земли, Судеты стали частью рейха, а Богемия — протекторатом. Теперь вся центральная Европа была под нашим контролем, включая и знаменитые заводы «Шкода» в Пльзене, где производились превосходные легкие танки.
Когда один из нас, бывший вожатый гитлерюгенда из Гамбурга, стал расхваливать наши достижения в центре Европы, пожилой солдат (ему было уже за тридцать!), по профессии докер, спросил его, а в чем, собственно, состоят эти достижения. По мне, заявил он, пусть эта чертова Богемия принадлежит хоть китайскому императору, а если говорить вообще, то страна должна принадлежать тем, кто в ней живет. У него замужняя сестра в Брюнне
Когда мы переехали границу прусской области Силезии, захваченной у Польши и колонизированной прусскими королями около двухсот лет тому назад, кто-то из твердолобых нацистов высказал мнение, что Силезия как была, так и осталась колонией, население которой сплошь неграмотно. Но с этим категорически был не согласен другой солдат, чьи родители были родом оттуда. Вследствие перебоев с транспортом мы на несколько дней застряли на станции формирования поездов близ Бреслау[4] . У меня складывалось впечатление, что чем дальше мы продвигались на восток, тем более угнетающей становилась атмосфера. То ли Силезия выглядела серой, мрачнее западной части рейха, то ли все было в осознании приближения русской зимы и Восточного фронта, судить было трудно.
Хотя офицеры имели право выбраться в город, никому из нас увольнение не предоставили и вообще запретили покидать территорию железнодорожной станции. Мы отыскали старый-престарый футбольный мяч, набили его бумагой, затем протоптали в снегу четыре стойки ворот и стали шумно играть в футбол между двумя длинными рядами поездов. Когда наступал вечер, мы усаживались спокойно поговорить. Большинство из нас считали, что Силезия на самом деле здорово отличалась от Германии. Здешние деревни выглядели куда неказистее, чем на западе, да и дороги были в ужасном состоянии. Один из наших офицеров заметил: «Восток понемногу напоминает о себе», и я мысленно согласился с ним.
Отношения с офицерами не выходили за рамки служебных и оставались вполне корректными, однако пропасть между нами, солдатами, и ими была довольно ощутимой. Всего офицеров было четверо на весь состав: один гауптман и трое лейтенантов. У каждого был свой денщик, и хотя питались они из той же самой полевой кухни, что и мы, им доставляли еду в термосах денщики, у которых, разумеется, было больше возможностей наесться до отвала, чем у нас, простых солдат. Нас это, разумеется, задевало. Между тремя вагонами не было прохода, и если кто-нибудь не поспевал после очередной остановки вскочить в свой вагон и довольствовался соседним, то на следующей дежурный по эшелону немедленно отправлял его восвояси. Иногда они присаживались к нам, пытались общаться с нижними чинами неофициально, однако скованность оставалась, хотя это было все же подобием дружелюбия и чуточку растопило лед официальности. И хотя они обращались к нам по фамилиям, мы должны были обращаться к ним не иначе, как «герр гауптман» или «герр лейтенант». В их присутствии мы не могли сохранять непринужденность и всегда были рады, когда они удалялись в следующее купе. Несколько раз за время поездки я играл в шахматы с одним из лейтенантов, и если офицер проигрывал, он всегда кривился, будто проигрыш рядовому был для него чем-то из ряда вон выходящим. Но по мере приближения к российскому фронту можно было заметить некоторое изменение в поведении офицеров. Видимо, и они начинали понимать суровую этику войны, в соответствии с которой было не всегда уместно глумиться над теми, с кем предстояло сражаться плечом к плечу.
Мы миновали Восточную Силезию, крупный индустриальный комплекс, второй по величине после Рура. Массивный приток сюда польской крови был заметен в преобладании широкоскулых, типично славянских лиц у местных жителей. Католическая церковь, похоже, ничуть не утратила здесь влияния — люди массами посещали костелы, и даже для представителей нацистской партии существовала на этот счет строгая директива — не претендовать на сферу влияния римско-католической церкви. Ватикан фактически признал существование нацистского государства в 1933 году подписанием печально известного конкордата с Гитлером, и многие из нас задавались вопросом, имело ли это отношение к тому, что все командующие германскими оккупационными войсками на территории бывшей Польши были по вероисповеданию католиками. Район этот представлял собой конгломерат городов: Каттовиц[5] , Гинденбург[6], Глейвиц[7] и еще нескольких, незаметно переходящих друг в друга. Дома здесь выглядели запущенными, на стенах осела многолетняя копоть, изрыгаемая из фабричных труб. Воздух здесь был таков, что мы вынуждены были держать окна закрытыми. Под стать домам выглядели и люди, в большинстве одетые кое-как. Нам доставляло удовольствие передразнивать их странный акцент и даже отпускать в их адрес оскорбительные шутки.
Кто-то из нашего вагона напомнил, что именно здесь, в Глейвице, в 1939 году и произошло то, что положило начало войне. Дескать, польские солдаты незаконно пересекли границу рейха, захватили радиостанцию Глейвица и стали выкрикивать в эфир провокационные призывы. Их, конечно, вскоре уничтожили. Слушая это, все тот же бывший докер из Гамбурга в присущей ему ироничной манере заметил, что все до единого эти польские солдаты были перебиты во время подавления их акции и что Гитлер с помощью Йозефа Геббельса воспользовался этим инцидентом как поводом для объявления войны Польше. «Ну, что тут удивительного? — вмешался один солдат помоложе. — Ну, перестреляли их, так им и надо!», мол, пусть это послужит примером всем, кто задумает на рейх поднять оружие.
— Все так, — ответил докер, — но вот что удивительно — никого ведь не оставили в живых и не дали возможность объясниться людям, чтобы те смогли понять, кто есть кто.
