— Это хорошо… Еще его увидишь — передай, пускай и он кого-либо сагитирует. Если каждый завербует хоть одного человека, знаешь сколько нас соберется — туча!
— Понятно… — Фиолетов помедлил. — У меня к тебе еще разговор есть, Иван Прокофьевич… Просьба, вернее.
— Слушаю, Ванечка.
— Даже не знаю, как и начать.
— А ты смелее! — Вацек ободряюще улыбнулся.
— Видишь ли, я хочу просить тебя, чтобы вы приняли меня в партию… Чтоб я мог вместе с вами… — Он с трудом подбирал нужные слова, и его без того румяное лицо стало еще румянее.
Вацек слушал, не перебивая.
— А ты хорошо подумал о своей просьбе?
— Хорошо, Иван Прокофьевич. Я готов выполнить любую работу. Самую трудную.
— Трудную — это еще не все. Быть членом партии, Иван. — Это идти на риск, это жить в постоянной тревоге, что тебя в любой момент могут арестовать, бросить в тюрьму, отправить в ссылку, а то и убить.
— Ничего, жив буду — не умру. — Фиолетов через силу улыбнулся. — Так как, примете?
Вацек положил ему руку на плечо.
— Примем, Ванечка… Мы уже о тебе говорили с товарищами, и мнение было единодушным. Так что поздравляю. — Он протянул руку, которую Фиолетов крепко и благодарно пожал. — Будь честным и принципиальным. Ничем не запятнай высокого звания социал-демократа.
— Спасибо, Иван Прокофьевич! Уж такое спасибо… — пробормотал Фиолетов.
— Между прочим, Ванечка, я давно ждал, что ты начнешь этот разговор.
Глава четвертая
В те грозовые годы революционеры мужали быстро. Ощущение постоянной опасности, необходимость все время быть начеку, быть готовым ударом ответить на удар, а где нужно, отступить, чтобы спасти и товарищей по борьбе, и себя, мужественно встретить беду — все это закаляло людей, делало их старше, чем они числились по паспортной книжке.
Фиолетову было шестнадцать лет, когда он стал членом РСДРП. Его сверстники в Туголукове все еще играли на лугу в лапту или гоняли голубей, мало думая даже о собственном будущем, и уж конечно не углубляясь в то, что станет с Россией в недалеком будущем, а он уже рисковал собой.
На Баку опустилась весенняя ночь, когда Фиолетов толкнул лодку от берега. Монтин взялся за весла. Вацек сидел на корме у руля. Фиолетов устроился на среднем сиденье.
— Может быть, споем? — предложил Фиолетов. Особенно хорош был голос у Монтина. Мелодичный, сильный, под стать всей его ладной, крупной фигуре с добродушным, улыбчивым, очень русским лицом. Этот голос посреди моря звучал чисто и звонко.
пел он на мотив знаменитой «Дубинушки».
— Будто про меня сказано. — Монтин оборвал песню. — Ведь я тоже мужик, и мои Палестины в Тифлисской губернии, в большом селе…
В Баку Монтин приехал из Тифлиса и сразу же стал своим среди бакинских революционеров. Рассказы о его храбрости и находчивости передавались из уст в уста. Не так давно его задержал пристав. Улики были налицо — в кармане револьвер и листовки, — и пристав арестовал его, усадил в фаэтон и повез в полицейское управление. Этот новый, далеко не первый арест грозил несколькими годами тюрьмы. Монтин не растерялся. Он вынул из кармана двадцать пять рублей и предложил деньги приставу. «Отпустишь с миром — твой четвертной, не отпустишь — пеняй на себя: освобожусь — угощу тебя бомбой». И пристав струсил. Он взял деньги и остановил фаэтон…
Ветра почти не чувствовалось. Светила полная луна, и по морю были рассыпаны золотистые блики. Позади остались причалы, склады, заставленная судами гавань, лесная биржа, набережная с сонным городовым, охранявшим дворец губернатора. Вскоре за Баиловым мысом скрылись редкие огни уснувшего города, и только мигал, посылая острый луч света, маяк.
Ни в каком другом месте — ни на горе Степана Разина, ни на заброшенном мусульманском кладбище, ни на виноградниках около озера Биюк Шор, где чаще всего устраивались собрания и массовки, — они не чувствовали себя так свободно, как на лодке среди моря. Полная гарантия, что тебя не подслушают, не ударят исподтишка, не спровоцируют. Кругом одно море, а оно не выдаст.
— Хорошо! — промолвил Вацек. — Хорошо хоть на часок скрыться от всевидящего глаза, от всеслышащих ушей.
— Однако попели, почитали, и хватит, — сказал он, помолчав. — Пора и о деле поговорить.
— А песня разве не дело? — спросил Монтин. — Разве не с песней народ на демонстрацию идет?
— И то верно, — согласился Вацек. — Но все-таки давай о манифестации подумаем. Как народ будем готовить?
— Вот именно, товарищи, как? — спросил Фиолетов. — Сам народ ни с того ни с сего на демонстрацию не пойдет, да он и знать о ней не будет, пока мы его не расшевелим.
— Да, не десятки людей надо поднять, а сотни, тысячи, — сказал Вацек.
— Тучу! — Фиолетов вспомнил слова Вацека и улыбнулся.
— Агитаторов у нас маловато — вот в чем беда. — Вацек вздохнул. — А надо побывать в казармах, на вышках, в мастерских — всюду, где скапливается народ.
— Народу всего больше на базаре, — заметил Фиолетов.
— Значит, и про базар не надо забывать, Ванечка.
К берегу причалили на рассвете. Легкий туман висел над морем, пахло водорослями, рыбой и нефтью.
Несмотря на бессонную ночь, Фиолетов чувствовал себя бодро, спать не хотелось, и он, не заходя домой, пошагал в мастерские.
На круглой афишной тумбе около конторы висело свежее объявление. Он подошел поближе: не листовка ли? На серой бумаге большими черными буквами было напечатано:
«Обязательное постановление градоначальствующего на Кавказе.
Сходбища и собрания на улицах, площадях, скверах, садах, караван-сараях, вокзалах… для совещаний и действий, противных общественному порядку и спокойствию, a равно и скопление при этом любопытствующей публики воспрещаются; собравшиеся обязаны по первому требованию полиции немедленно разойтись, неподчинившиеся беспрекословно и немедленно требованию полиции подвергаются аресту».
— Ну, это мы еще посмотрим, кто кого, — пробормотал Фиолетов. Он хотел было сорвать объявление, но раздумал. Пускай прочитает народ, злее будет.
Праздничную первомайскую демонстрацию Бакинский комитет постановил провести 27 апреля с таким расчетом, чтобы к одиннадцати часам дня всем демонстрантам быть на Парапете. До этого срока оставалась еще неделя.
