Он с ходу перешел на азербайджанский, и надо было видеть, как всколыхнулись, как зааплодировали ему рабочие с буровых! Они впервые услышали, что русский человек, выступая, обращается к ним на их родном языке.
Уездный начальник растерялся.
— Говорите хотя бы по-русски… Фиолетов насмешливо глянул на него.
— Приведите своих казаков, свое доблестное войско, и я с ними буду говорить по-русски. А здесь, для этих слушателей, позвольте мне самому определить, на каком языке говорить с ними.
Последнюю перед забастовкой ночь Фиолетов провел почти без сна, несколько раз забывался в полудреме, но тут же вскакивал с постели — боялся опоздать на промысел Мусы Нагиева, где ему поручили выступать на митинге.
Как всегда, в пять часов проснулась мать и начала готовить завтрак. Отчим тоже оделся и стал собираться на работу.
— А ты куда? Ведь забастовка! — накинулся на него Фиолетов.
— Забастовка забастовкой, а к работе быть готовым надо.
— Ты что это, в штрейкбрехеры задумал податься?
— Не знаю такого мудреного слова, Иван. Вот вчерась с Переделкиным Петром видался, он сказывал, что пустое это дело — забастовка, надо на работу ходить. Вот я и собрался.
— Ты против своих пойдешь? Поперек дороги им хочешь стать? Так?
— Мне, Иван, жить надо. И семью кормить…
— Много ты ее кормишь! — Фиолетов обозлился. — Твое, конечно, дело, но после этого рядом с тобой ни один человек работать не станет. И руки тебе не подаст.
Отчим растерянно посмотрел на него.
— Так кого ж мне слушаться, Ваня? Тебя или Петра?
— Совести своей слушайся, дядя Саша.
Фиолетов подошел к промыслу Мусы Нагиева в то время, когда народ только стал собираться. Ночная смена еще работала — забастовка должна была начаться с семи утра, — дневная подходила к буровым, надеясь послушать кого-нибудь из вожаков стачки.
Фиолетов поискал Абдулу. Вчера на сходке ему поручили дать гудок, который возвестит о том, что промысел Нагиева начинает забастовку.
Вид у Абдулы был встревоженный.
— Ванечка, хорошо, что пришел. Кочегарка заперта. Что делать?
— Ломать дверь.
— Ай-ай-ай! Ломать чужую дверь! А это хорошо?
Фиолетов хмыкнул.
— Нет, плохо. Между прочим, бастовать тоже плохо… с точки зрения господина Нагиева… Ладно, Абдула, идем к кочегарке.
— Они там заперлись, Ванечка. Это Садыков. Плохой человек. Я его знаю.
— А ну, ребята, кто с нами? — крикнул Фиолетов. — Дверь в кочегарку ломать будем.
Добровольцы нашлись сразу. Несколько человек подняли с земли бревно, и дверь рухнула от ударов.
— Не пущу! — крикнул кочегар, широко расставив руки. — Не имеете права! Буду жаловаться!
Его оттолкнули в сторону, и Абдула потянул за сигнальную веревку. Над промыслом заревел протяжный, долгий, тревожный гудок. Сначала он ничем не отличался от привычного, множество раз всеми слышанного гудка, но потом вдруг словно застонал, смолк и застонал снова. Так гудели во время пожара. И тут в ответ на этот первый гудок застонали так же другие гудки — басы, дисканты, альты — со всех сторон Черного города, Балахан, Белого города, Биби-Эйбата. Эти гудки не приглашали рабочий люд начать свой трудовой день, а призывали к другому — не выходить на работу, и тысячные толпы рабочих сгрудились у проходных ворот, так и не пройдя через них.
— Товарищи! Поздравляю вас с началом забастовки! — крикнул Фиолетов, выйдя из кочегарки. — Помните, мы не одни. Завтра к нам присоединятся рабочие самого Баку, и тогда забастовка охватит все промысловые районы и станет всеобщей!
«Мы»… Это слово как-то незаметно вошло в его обиход и все чаще заменяло привычное «я». Выступая перед рабочими, он теперь говорил не от своего имени, вернее, не только от своего, но и от имени тех, кто взвалил на свои плечи великую ношу ответственности за рабочее дело. И в то же время «мы» означало, что он отождествляет себя и с Абдулой, и с овдовевшим Ахметом, и с Ольгой — с любым из тех, от судьбы которых он отныне не отделял свою судьбу.
Фиолетова долго не отпускали, он все отвечал на вопросы, пока к нему не подошел Абдула.
— Отец приехал…
Вчера вечером, когда Фиолетов зашел к Байрамовым и сказал, что завтра ему надо выступать в трех местах, старый Ибрагим тут же предложил свою помощь.
— Здравствуй, Ванечка, да сделает аллах твою жизнь сладкой и безмятежной…
— О нет, дядя Ибрагим! Сладкой и безмятежной — это не для меня… Спасибо, что приехали. Мне на промысел Бенкендорфа к десяти часам надо. Успеем?
— Успеем, Ванечка… А потом куда тебя отвезти?
— В Белый город, дядя Ибрагим. А вечером — на Баилов. Но туда я конкой поеду.
…Воспользоваться конкой не удалось: к этому времени работники бакинской конно-железной дороги ужо забастовали, и на Баилов мыс Фиолетов шел пешком. Ему надо было повидать Красина и передать ему листовку Бакинского комитета.
Город трудно было узнать. Это был другой, как бы застывший, остановившийся город. Не было видно ни извозчиков, ни ломовиков, лишь изредка по притихшим улицам проезжал фаэтон с каким-нибудь важным чином. Многие лавки были закрыты, торговали только водой на выносных столиках да чаем в чайханах.
— Я к вам с поручением комитета, Леонид Борисович, — сказал Фиолетов. — Просят срочно отпечатать тысячу штук.
Листовку Красин прочел при керосиновой лампе. Рабочие Баиловской электростанции уже бастовали.
— «Силою вещей забастовка, объявленная черногородскими и биби-эйбатскими товарищами, стала всеобщей стачкой всех рабочих бакинской промышленности. Промышленная жизнь Баку-Балаханского района замерла. Забастовка железнодорожных рабочих распространилась по всей Закавказской линии. Товарные поезда встали, пассажирские идут с большим опозданием. Нефтепромышленники терпят большие убытки. Товарищи! Держитесь крепко и дружно, и победа за нами!»
Лампа коптила, и Красин, читая, то выкручивал, то вкручивал фитиль.
— Я строил электростанцию для того, чтобы она давала свет и энергию. А сегодня я очень рад, что она не дает ни того, ни другого. — Леонид Борисович тихонько засмеялся. — Такова диалектика.
Он подошел к окну и открыл его.
— Георгий, зайдите, пожалуйста, ко мне.
— Слушаюсь, Лэаныд Барысович.
— Будьте добры, голубчик, отнесите это письмо «Нине» и попросите, чтобы к утру была отпечатала тысяча экземпляров… А сейчас, — Красин взглянул на Фиолетова, — я вам покажу кое-что весьма интересное — номер «Искры» со статьей о бакинской стачке. Вот послушайте: «Телеграф принес известие о всеобщей стачке в Баку… Это грандиозное восстание бакинских рабочих…» Вы слышите, Иван Тимофеевич, гран-ди-оз-ное! «Рабочее движение на Кавказе, — продолжал он, — еще очень молодо, но оно имеет уже за собой целый ряд блестящих выступлений пролетариата. В короткое время кавказские рабочие опередили товарищей многих местностей, ранее их захваченных движением».
— Вот это да! — радостно промолвил Фиолетов.
— И что особенно приятно, мы не одиноки. — Красин вынул из стола карту Российской империи. — Смотрите, Иван Тимофеевич, сколько промышленных городов уже откликнулись на нашу стачку! Тифлис,
