— Просьба у меня к вам есть, господин Джунковский. Не как к представителю правительства, с которым, как вы знаете, мы боремся, а просто как к человеку, что ли…
— Слушаю вас, Иван… Простите, запамятовал ваше отчество.
— Тимофеевич. Так вот просьба к вам есть. Повлияйте вы на промышленников, чтоб они не затягивали заключение договора… Видите ли, у нас есть сведения, что не сегодня-завтра начнутся поджоги промыслов. Как в прошлом году. А кому это выгодно? Ни нам, ни вам…
— Вы отвечаете за свои слова, господин Фиолетов?
— На девяносто процентов.
Джунковский задумался.
— Хорошо, я поговорю с промышленниками. Пожары — это действительно невыгодно ни той, ни другой стороне.
…Но было поздно. В час ночи на квартиру Джапаридзе прибежал запыхавшийся Фиолетов.
Дверь открыла встревоженная Варвара Михайловна.
— Что случилось, Ванечка?
— Беда, Варвара Михайловна, промыслы горят. — Он посмотрел на Джапаридзе. — В Балаханах горит несколько вышек. Что будем делать?
— Надо сегодня же подписывать договор.
— Шендриковцы заартачатся. Теперь они будут горой стоять за стачку «до конца».
— Само собой разумеется… И провалят стачку.
— С промышленниками теперь станет разговаривать еще труднее.
— И все равно забастовку надо кончать. Затягивая ее из-за гадательной прибавки в несколько копеек, мы рискуем очень многим — тем, чего уже добились.
Фиолетов оказался прав: промышленники подняли шум.
— Где же ваше слово, господа рабочие — процедил сквозь зубы Гукасов. — Кто говорил, кто обещал, что не повторится печальная история августа прошлого года?
Конечно, можно было ответить, что до поджогов рабочих довели те самые капиталисты, от имени которых выступает Гукасов, но учить политграмоте миллионеров едва ли имело смысл.
— Разрешите? — Джапаридзе обратился к председательствующему Джунковскому. — Наша сторона снимает свое требование о выплате половины жалованья за дни стачки.
Гукасов одобрительно кивнул головой.
— Не хватало того, чтобы мы платили бездельникам, вогнавшим нас в убытки. — Он почувствовал, что «рабочая сторона» стала уступчивее. — Что касается ваших требований о восьмичасовом дне, мы по- прежнему считаем его абсолютно неприемлемым.
— На прошлом заседании речь шла о девятичасовом рабочем дне, — напомнил Джапаридзе. — Чтобы не затягивать забастовку, мы пойдем навстречу господам промышленникам. Пусть будет девятичасовой.
— Ну что же, — процедил Гукасов.
Шендриковы на это заседание не явились, очевидно боясь попасть под перекрестный огонь с той и с другой стороны, и Джапаридзе мог действовать решительно. Примерно так же был настроен и Джунковский.
— В таком случае, господа, — сказал он, — все спорные вопросы как будто решены. И обе стороны могут подписать договор.
Гукасов кивнул головой. Джапаридзе и Фиолетов выразили свое согласие. Представитель дашнаков промолчал.
В тот же день на афишных тумбах, на стенах домов, на заборах были расклеены прокламации:
«…Поздравляем себя с победою! Капиталисты уступили нашим последним требованиям, и организация рабочих прекращает забастовку. Теперь мы должны стать на работу, но теперь же мы должны дать себе клятву, что забастовка эта не последняя. Борьба наша за лучшую долю не кончена, она только что начинается».
Прокламации полиция почему-то не срывала, а может быть, просто не успела сорвать, и Фиолетов с удовлетворением увидел ее на дверях акционерного общества «Электросила», где проходили совещания.
— Любуетесь, господин Фиолетов? — услышал он голос Джунковского. — На сей раз вы одержали победу. Такого договора между рабочими и представителями власти, насколько мне известно, еще не было в России.
— Ничего, господин Джунковский. Лиха беда начало, — весело ответил Фиолетов…
С последнего заседания стачечного комитета все три большевика шли вместе.
— Вот теперь можно и товарищу Ленину сообщить, — сказал Стопани. — Владимир Ильич просил меня писать ему каждую неделю, но я, грешный, не смог выполнить его просьбу. А сейчас напишу, Есть о чем.
Вечером он сел за стол и написал письмо Ленину.
«Бакинский комитет принимал в стачке энергичное участие… В первый же день взялся руководить стачкой: выставил свои требования, организовал переговоры и вел их. Главнейшие требования… удовлетворены при организованных им переговорах».
Глава седьмая
— Как это ни грустно, Ванечка, но вам необходимо уехать из Баку. Увы, мы не можем гарантировать вам безопасность, а сидеть в тюрьме — какой смысл!
Фиолетов выслушал это решение Бакинского комитета молча. Уезжать из Баку, с которым было так много связано, ему совсем не хотелось, но и перспектива попасть за решетку его тоже не устраивала.
— Поедете в Грозный. Там надо налаживать работу, — сказал Азизбеков.
— И надолго, Мешади?
— Кто знает… Как только шпики потеряют вас из виду…
— Потеряв, они все равно его не забудут, — заметил Джапаридзе. — Говоря откровенно, Ванечка, мне очень жаль расставаться с вами.
— Мне тоже, Алеша.
— По восточному обычаю вслед отъезжающему надо выплеснуть воду, — сказал, улыбаясь, Азизбеков.
— Ну что ж, выплесните, Мешади, я не против. Вот вам кувшин…
Поезд еле тащился. Долго стояли в Перовске, ждали, когда отправится воинский состав с ранеными, которых везли с Дальнего Востока через всю страну. Около вагонов ковыляли на костылях солдаты, бегали молоденькие, в белоснежных наколках сестры милосердия, сердобольная старушка совала солдатам коржнки.
«Эти уже отвоевались», — невесело подумал Фиолетов.
В его вагоне было тесно, душно, он рассеянно смотрел в окно и думал о том, что едет в чужой, незнакомый город и совсем неизвестно, что его там ждет, справится ли он с поручением и где найдет пристанище, хотя бы на первые дни. Правда, в голове он держал адресок, которым его снабдили в Бакинском комитете.
Грозный встретил Фиолетова легким морозцем и солнцем, на котором ослепительно блестели и отливали синевой алмазные шапки близких гор.
Город чем-то напоминал ему Баку, точнее, его старую часть; такие же закоулки, узкие улочки и спускающиеся ступенями слепые каменные дома, будто съежившиеся от тесноты.
Идти по адресу пришлось на далекую окраину, заселенную рабочими паровозного депо и мастерских. Фиолетов нашел дом, постучал в калитку, взбаламутив стуком рыжую собаку на цепи. На лай вышел бородатый мужик в посконной рубахе и накинутой на плечи железнодорожной шинели и поинтересовался, кого надо.
