Подошел доктор в пенсне, старенький, с острой седой бородкой. Из нагрудного кармана халата торчала деревянная трубка для выслушивания.
— Ну вот мы и очнулись, — сказал он, присаживаясь на край кровати. — Дайте-ка мне вашу руку…
Это случилось в конце ноября.
Фиолетова вместе с другими политзаключенными вызвали в кабинет начальника тюрьмы. В кабинете он увидел человека в судейском мундире, с газетой в руке.
— Милостью его императорского величества, — торжественно произнес судеец, вставая из-за стола, — манифестом от семнадцатого октября сего года вы все освобождены из-под стражи.
После этого он сел, давая понять, что разговор окончен.
— С паршивой овцы хоть шерсти клок, — пробормотал Фиолетов, выслушав царскую милость.
Глава восьмая
И вот снова Баку — город, который он уже давно считал родным. С радостным, почти сыновним чувством смотрел он на плоскокрышие дома, на золотые купола собора, на минареты, дышал сладковатым запахом нефти, смешанным с запахом соленой морской воды, рыбы и только что выпавшего, но уже начавшего таять на солнце декабрьского снега.
Точно так же, как год назад, кричали мальчишки, продававшие сладости — липкую пахлаву, маленькие кусочки сахара, белую, с орехами, косхалву и коричневую, медовую малхалву. Все так же у крепостной стены сидели продавцы с гюлабом — камешками голубой глины, употребляемыми мужчинами для того, чтобы снять волосы, не прибегая к бритве. В плетеных сумках из тростника лежали пучки сухой мяты и сухого тархуна — душистой травки, которой принято сдабривать овечий сыр. По-прежнему резко, на весь город кричали упрямые ишаки и медленно, важно, независимо шествовали верблюды с седобородыми стариками, уютно устроившимися между двух горбов.
И вдруг в этот привычный городской шум ворвались какие-то дикие выкрики вперемежку с нестройным пением. Фиолетов прислушался.
донеслось со стороны собора Александра Невского.
Через несколько минут показалась процессия, направлявшаяся к Николаевской улице. Впереди шло духовенство, за ним солдаты Салынского полка, а дальше разношерстная толпа без шапок, с развернутым черным знаменем.
— Что такое? — спросил Фиолетов у прохожего.
Тот усмехнулся.
— Патриотическая демонстрация. В честь государева манифеста. — Он помолчал. — Вот вчера тут другая демонстрация прошла. С красным флагом. Народу — видимо-невидимо. Митинг на Парапете был. Оттуда к баиловской тюрьме пошли, потребовали, чтобы политических выпустили.
— И что же? — живо спросил Фиолетов.
— Сам не видел, врать не буду, но говорят, что не устояло тюремное начальство.
Вот это была новость! Фиолетов остановился в раздумье: куда пойти? К Джапаридзе? К Азизбекову? Домой?.. Вещей у него не было, он был свободен в своем городе, и радостное чувство не могла омрачить даже эта черносотенная демонстрация с хоругвями и крестами.
«Нет, сначала все-таки домой!» — решил он и пошел искать попутную подводу.
…Отчим еще не пришел с работы, а мать, как всегда, хлопотала по хозяйству. Увидев сына, она всплеснула руками, и крупные слезы потекли из ее глаз. С радостным криком бросилась к нему сестренка и повисла на шее.
— Ну вот и я… — сказал Фиолетов, растерянно улыбаясь.
— Сыночек. Вернулся… Господи! — Мать глянула на икону в углу и перекрестилась. — Все глаза свои старые выплакала, тебя дожидаючись.
Он бегло, путаясь рассказал о том, где и как провел этот год.
Мать от Абдулы знала, что сын попал в тюрьму, и чуть не умерла от горя. Ей было непонятно: ведь не вор же ее Ванюшка, не убивец какой, не разбойник — и вдруг тюрьма. За что? За какую провинность? Однажды зашел Джапаридзе, долго толковал, рассказывал, почему попал за решетку ее сын, чем он не угодил государю императору. От этого разговора не стало легче. И вот ее Ванюшка опять дома. Но надолго ли? Спрашивать об этом не хотелось.
— Тут тебя письмо дожидается, однако с полгода лежит, — сказала мать и полезла в сундучок, где хранились разные нужные бумаги.
— Мне? Письмо? — удивился Фиолетов.
Он взял в руки конверт, надписанный крупными неровными буквами, посмотрел на почтовый штемпель и обмер: Воткинский Завод — поселок, куда уехала Ольга!
— От кого письмо-то? — спросила мать. — Да не прыгай ты, коза! — прикрикнула она на Анюту. — Может, и хранить не стоило?
— Стоило, стоило, мама…
Ольга писала все о том же: что ее истомила праздная жизнь, что Иван опять собирается в Баку на легкие заработки и, возможно, они приедут к зиме или весной… («Может быть, она уже здесь, — мелькнула мысль, — и не зашла?.. Нет, должна была бы зайти…») И была в том письме просьба, которая тоже обрадовала Фиолетова, — прислать его фотографию.
— Мам, у тебя найдется рубль? — спросил он.
— Найдется, найдется, сынок. Для тебя найдется, — ответила мать и снова полезла в заветный сундучок…
Фотография получилась хорошая, по крайней мере, он остался доволен. Старый фотограф выдал ему белоснежную манишку, галстук-бабочку, пиджак и, лишь нарядив его во все это, сфотографировал на фоне нарисованного на полотне шикарного морского пейзажа.
«Приехала не приехала, а я отошлю», — решил Фиолетов.
Он зашел в ближайшую почтовую контору, где в высокую деревянную стойку были врезаны чернильницы, и написал на обороте карточки: «…Дорогому товарищу от И. Т. Фиолетова. 1905 год».
С Джапаридзе он встретился только на другой день.
— Ба, кого я вижу! Дорогой! — Джапаридзе обнял Фиолетова.
— Здравствуйте, Алеша… Не ждали?
— Почему не ждал? Как можно сказать такое — не ждал? После опубликования манифеста я вас ждал со дня на день. Что нового?.. Нет, сначала о здоровье.
— Здоровье, Алеша, не очень, — ответил Фиолетов. — Глупость я одну в тюрьме допустил: в виде протеста объявил голодовку, да еще других втравил в это дело. На девятые сутки попал в тюремную больницу. Вот с тех пор и маюсь. Живот, простите, болит, да и зрение хуже стало. Очки менять надо.
— Это плохо, это очень плохо… Я слышал о голодовке заключенных в грозненской тюрьме, о том, что она закончилась победой.
— Эта победа, Алеша, далась дорогой ценой.
Джапаридзе внимательно посмотрел на Фиолетова и только теперь заметил, насколько он осунулся.
— Послушайте, Ванечка, вам надо обязательно сменить работу… Хватит стоять за верстаком по
