разрумянились от плясок, от щедрого не по-северному солнца в этот день. Даже появление исправника с двумя полицейскими не могло испортить праздник. Булатов стоял в сторонке, нервно теребил пальцами длинную бороду и смотрел на свою дочку Шурочку, которая лихо отплясывала то с одним ссыльным, то с другим.
Мысль о том, что в колонии ссыльных орудует провокатор, не давала Фиолетову покоя. Подозрение, павшее на Каневского, надо было проверить как можно скорее, но подставлять под удар никого, кроме себя, Фиолетов не мог. Он пошел к Зевину и попросил его вроде бы совершенно случайно встретиться с Каневским и вскользь обронить фразу, что гектограф, на котором печатается журнал колонии, хранится у Фиолетова в грубке.
Зевин выполнил просьбу. И через два дня Фиолетов проснулся от громкого стука в дверь.
— Ротмистр Плотто, — представился вошедший. — По предписанию господина начальника губернского жандармского управления вынужден произвести у вас обыск.
Позвали понятых.
Ротмистр, высокий, ладно сложенный, с умными холодными глазами, расположился на стуле и стал медленно осматривать комнату, переводя взгляд с одного предмета на другой… Бельевой шкаф… Швейная машинка на тумбочке… Этажерка с книгами… Кровать… Грубка.
Ротмистр встал и медленно подошел к печке.
— Откройте!
Фиолетов открыл дверцу. Ротмистр взял кочергу, старательно шарил ею в топке. Кроме золы и черных головешек, там ничего не было.
Ротмистр аккуратно поставил кочергу на место и вытер белоснежным носовым платком руки.
— Можете быть свободны, — обратился он к понятым и взглянул на Фиолетова:
— Чистая работа, господин Фиолетов.
— Не понимаю вас, господин ротмистр. — Фиолетов сделал недоуменное лицо.
— Ладно уж… Не прикидывайтесь простачком!
Ротмистр козырнул и, твердо ступая, так что зазвенела посуда на полке, вышел из комнаты.
Теперь не приходилось сомневаться в предательстве Каневского.
— Как поступим с этим подлецом? — спросил Фиолетов у Подбельского. Он пошел к нему сразу же, как только ускакал на тройке ротмистр Плотто. — У нас в Баку устраивали темную.
— А у нас в Сибири таких типов приговаривали к смертной казни.
— Приговор, какнм бы он ни был, должен вынести наш суд.
— Значит, надо судить! — решительно заявил Подбельский.
Утром на стенах многих домов Яренска и окрестных сел, где жили «политики», появилось написанное от руки сообщение:
«Колония политических ссыльных г. Яренска объявляет Самуила Яковлевича Каневского сознательным провокатором.
Секретарь комитета колонии
А в это самое время у дома, где жил Каневский, остановилась пролетка уездного исправника Булатова. В пролетке сидел полицейский. Он вошел в дом и через десять минут вышел оттуда, мирно беседуя с Каневским. Оба уселись в пролетку, и добрые кони умчали их куда-то за город.
Прошла неделя. Фиолетов заглянул в библиотеку к Варваре Порфирьевне, чтобы обменять книги и почитать свежие газеты. Он взял «Вологодские губернские ведомости» и в разделе «Розыск» наткнулся на объявление: «Яренский уездный исправник разыскивает скрывшегося из г. Яренска состоящего под гласным надзором полиции мещанина Самуила Яковлевича Каневского…»
— Сбежал-таки от суда, мерзавец! — пробормотал Фиолетов.
Он с облегчением подумал, что так или иначе, но колония избавилась от опасного провокатора.
…Ротмистр Плотто действовал уверенно. Он прискакал в Яренск из Вологды, имея задание начальника губернского жандармского управления произвести обыск у Подбельского и во что бы то ни стало арестовать его.
Обыск длился всю ночь. Понятые, сам Плотто изрядно устали. Подбельский, напротив, держался бодро и разговаривал с ротмистром свысока. Стопка книг «преступного содержания», несколько тетрадей рукописей, гектограф, который передал ему Фиолетов, лежали на столе как вещественные доказательства.
— Кого бы вы могли назвать из своих сообщников? — спросил Плотто.
— Я не Каневский и своих товарищей не предаю, — ответил Подбельский.
— Что вы скажете о Фиолетове?
— Вы о нем знаете больше, чем я.
Плотто вздохнул. Привычно и без запинки он написал протокол допроса.
— Прочтите и распишитесь.
Подбельский бегло просмотрел исписанный четким писарским почерком листок: «Из отобранного у меня при обыске материала гектограф, и первые страницы первого номера „Яренская колония“, и все рукописи, относящиеся к колонии, принадлежат мне, все это было мною взято на хранение от лица, назвать которое я отказываюсь. Состоял ли я членом колонии или таковым не состоял, я сказать не желаю. О существовании колонии я знал, а известны ли мне члены ее, говорить не желаю. Рукопись под заглавием „К делу Каневского“ за подписью В. Торин и листок с объявлением Каневского сознательным провокатором написаны мною собственноручно по просьбе лица, назвать которое я не желаю».
Подбельский расписался на протоколе. Плотто встал.
— На основании двадцать девятой статьи Положения о мерах к охране государственного порядка и общественного спокойствия… — заученно начал Плотто, но Подбельскай перебил его.
— Все ясно, господин ротмистр. Я готов, — сказал он.
Приближался новый, тысяча девятьсот десятый год, и ссыльные решили его встретить сообща, небольшими группами.
Одна из групп собралась на квартире у Фиолетовых — бакинцы Зевин и Шендеров, Воронский, Борисов, библиотекарша Варвара Порфирьевна… На всякий случай выставили дозорного — Ашота Карапетяна.
В лавочке под вывеской «Колониальные товары А. Е. Сидорова» купили водки, а для женщин французского бордо. Зернистую икру приготовили еще осенью, когда шла на нерест семга, мясо взяли у соседа по сходной цене — девять копеек за фунт, Варвара Порфирьевна напекла пирогов, Ольга принесла из погреба моченой брусники, и стол получился на славу.
Мерно тикали ходики на стене, отсчитывая последние минуты уходящего года.
— Ну что ж, товарищи, прошу к столу, — пригласил Фиолетов. — Разрешите мне по праву хозяина сказать несколько слов. Все мы находимся далеко от родных мест. Не по своей воле мы заброшены на край русской земли и могли бы погибнуть здесь, если бы не были сплочены в одну дружную семью. В нашей колонии есть питерские рабочие, есть поляки и кавказцы, москвичи и сибиряки. У каждого из нас свои обычаи, свой язык, свой характер, но всех сплачивает убежденность в победе революции, чувство высокого долга перед народом.
Библиотекарша Варвара Порфирьевна не сводила с Фиолетова глаз. Вот перед ней стоит простой русский парень, рабочий, окончивший одноклассную сельскую школу, но как много он знает, как быстро, у нее на глазах, накапливал он эти знания, как отшлифовал свою речь! Никто в Яренске не прочел за год столько книг, сколько их прочитал Фиолетов. Никто так дотошно, как он, не доходил до самой сути предмета, который изучал. Какую же надо иметь волю, какое желание и упорство, чтобы достичь того, чего достиг он!..
— Путь наш не усеян розами, — продолжал Фиолетов. — Многих из наших товарищей мы недосчитываемся за праздничным столом. В тюрьме Подбельский и Ланина, угнаны в еще более суровые места Заварзин и Семков. Выпьем же, товарищи, за здоровье тех, кого нет среди нас, но кто продолжает бороться с самодержавием. Выпьем за святое дело, которому мы посвятили свою жизнь! — Он посмотрел на
