Он в истерике бил рукой по железу перил.
– Когда-нибудь вы узнаете, когда-нибудь поймете! Не допущу безумства…
– Ты сам безумец! Что ты делаешь! – Контра крепко обхватил Отто, удерживая его руки.
– Я докажу еще, что я не трус, – шептал Отто, сникая. – Я тоже способен делать безумства, хоть и не такие… пагубные…
Он без сопротивления дал свести себя вниз. В тягостной тишине гулко стучали ступени под нашими каблуками. Только у моста Эржебет, в крохотном конусе света, отбрасываемом сигнальным фонарем, мы увидели: рука у Отто посинела и вспухла, как боксерская перчатка. На такси мы увезли его в больницу на улице Петефи.
Контра поднялся с ним в рентгеновский кабинет, я остался в вестибюле. Вернулся он не скоро.
– Пришлось ждать, пока подействует снотворное… Трещина, почти перелом… Зачем он это? Неужели подумал, что мы… Перед тем, как заснуть, он мне сказал: «Делал я над собой операции и побольнее».
Такси у Восточного вокзала мы не поймали, трамвай уже не ходил. Молча шагали мы по пустым улицам в Буду.
В том проклятом году я еще раз встретился с Отто. Двадцатого ноября. Дата мне хорошо запомнилась. В этот день арестовали Контру. Не смея идти домой, я бродил по улицам Обуды, наивно надеясь, что в этой части города у меня нет знакомых. Потом, немного придя в себя, сообразил: такое вот подозрительное блуждание хуже всего. К тому же было довольно холодно. На Полынной улице из дверей какой-то корчмы просачивался свет. Я вошел, питейный зал был пуст. За одним из столиков в одиночестве сидел Отто.
– Садись! – позвал он, совсем не удивившись неожиданной встрече, словно я материализовался из его собственных мыслей. – Садись, пей! Еды здесь не получишь. Нету. Но вино – это калории.
Отто наполнил стакан, мы чокнулись. Глядя на меня неподвижными глазами, странно растягивая слова, почти по слогам, он продекламировал:
– Когда взлетает самолет, его не удержать вьюнку,
Я не верил своим глазам. Он пьян. Отто Сучек пьян! Отто, который никогда не пил О котором в шутку рассказывали, что на товарищеских ужинах АЭРа он за ночь «приканчивал» целую бутылку «Паради».[23]
Он наклонился ко мне.
– Их увезли на кирпичный завод.
– Кого?
– На кирпичный завод. Только я все равно узнал. У меня есть связи. А потом в кладовой у Трутанов… Что мне оставалось делать? Собрал сала, консервов, что под руку… Сначала не пускали, конечно… но я показал бумагу, а потом… – Он махнул рукой. – Знаешь, что она сказала? С ума можно сойти! Знаешь, что она сказала?! Говорит: «Мой был дома, в отпуске, до пятнадцатого октября. Он меня всем обеспечил». Мой!..
Я начал догадываться, что он говорит о Магде Секей.
– Когда взлетает самолет, его не удержать вьюнку, плетшему колеса.
Плечи его тряслись от беззвучных рыданий.
Откуда-то появился корчмарь; увидев, что в кувшине еще есть вино, снова исчез. Я наклонился к Отто, прошептал ему на ухо:
– Контру арестовали.
Он не услышал меня.
– Я все оставил… – бормотал он, – для остальных. Все оставил… вместе с портфелем. Для остальных. Все равно… «Мой!» Я бы запретил ей так говорить: мой…
Он снова затрясся в беззвучных рыданиях. Я в растерянности налил себе вина. Значит, он ее все-таки любил? И до сих пор любит? Но тогда… Я был до того потрясен этим открытием, что не заметил, как выпил стакан и налил снова.
– Верно. Верно! Выпьем! Кало… калории… Друг ты мой, дорогой… Ты же мне друг! Ты даже не знаешь! Кишпештские ребятишки… Господи! – Он заплакал беспомощно, в голос, но в переполнявшем его тумане, видимо, еще светила какая-то искра самоконтроля. – Прости! Таким ты меня еще не видел, да? – Он помолчал. Когда взлетает самолет, его не удержать вьюнку, оплетшему ко…
Снова подошел корчмарь.
– Одиннадцать, господа. Закрываемся.
– Пойдем, Отто!.. Пора домой.
– Да, да… Домой. Жена ждет.
«Он не мог поступить иначе». На языке той эпохи это вообще означало: «ославил» девушку и должен был – как джентльмен – жениться на ней. Но как, почему? Если он любил Магду! А Магду он разве не «ославил»?… Правда, Магда первая вышла замуж, а уж потом и он женился. Может, потому и женился? Контра, впрочем, имел в виду совсем не условности, сказав, что Отто «не мог поступить иначе». Контра вообще в условностях не разбирался… Он сделал вид, будто все знает. Но больше ничего не сказал.
На улице Отто помочился и еще несколько раз повторил фразу насчет самолета.
Несчастная Магда Секей была в положении, когда ее увезли в Освенцим. На седьмом месяце. Рассказывают, она недолго мучилась, ее сразу же направили в газовую камеру.
Я наконец решился и пошел домой, будь что будет. Но ничего так и не случилось, я отделался лишь испугом. А Контра рассказывал потом историю своего ареста и разбирательства так, будто это был веселый
