Иногда мы часами молчали, и в той тишине, в этом внезапно наступившем покое была тоже какая-то неизъяснимая прелесть… Жильбер отдыхал, сидя на диване и просматривая французские книги по технике или газеты, Викки сидела против него в кресле и вышивала, я проводила эти часы за пианино.
Надо сказать, что для всех наших друзей появление Жильбера было громом среди ясного неба. Как мы первое время ни скрывали его, как ни отговаривались от различных посещений, но в конце концов кое с кем его пришлось познакомить. Со всех сторон началась ревность, пошли всевозможные догадки, строились различные предположения.
Встречая Жильбера у нас в разное время дня, многие решили, что Викки прописала его к себе в комнату. О моем ремонте в Староконюшенном тоже никто не знал, и утверждали, что я бросила Диму и переселилась к Вале. Говорили, судили-рядили, и грязные языки рассказывали о том, что выдумывало грязное воображение.
Чтобы придать случившемуся более естественное положение, мне тоже пришлось пуститься на невинную выдумку.
В детстве у моего брата был воспитателем француз, который давным-давно уехал на родину, во Францию. Жильбера я представила как его сына, приехавшего ненадолго в качестве интуриста и разыскавшего нас. (Поскольку Викки была подругой моего детства). На том основании, что Жильбер якобы приехал ненадолго, мы и посвящали ему все свое время, отклоняясь от гостей. Но этому мало кто верил.
Бывали у нас только самые близкие наши и любимые друзья: Ричард Львиное Сердце, Вадим Мезьер и Эффромс, да и тем редко удавалось застать нас дома.
За эти дни я иногда забегала на минутку домой: ремонт был в полном разгаре. Мама и Дима, забаррикадированные стеной сложенных друг на друга мебели и вещей, уже издали видя меня на пороге, начинали отчаянно махать руками.
— Уходи! Уходи! — кричали они в один голос. — Только тебя здесь не хватало! Уходи, ради Бога!..
И, запачкав известью подошвы ботиков, я радостно уходила. Радостно оттого, что длилось счастливое «сегодня». Но ведь дни бежали, и счастье должно было кончиться.
Было уже 25 ноября; с 13 ноября прошло 12 дней. Через два дня Викки должна была выйти на работу. Она очень страдала, это становилось заметно, и я очень боялась, чтобы Жильбер не догадался о причине ее неуравновешенности.
Напрасно я успокаивала ее, напрасно доказывала, как смешны ее настойчивые претензии. Ну как можно было требовать, чтобы человек влюбился в течение 12 дней?! Наконец, в свои годы он, конечно, любил уже не раз, и причина его холодности могла лежать в том, что он оставил свое сердце в Париже.
Но Викки была пылкой женщиной, она ничего не хотела знать, и больше всего ее возмущало то обстоятельство, что Жильбер относился совершенно одинаково как к ней, так и ко мне.
Это было верно. Викки прибегала к тысячам ухищрений, измышляла сотни женских хитростей — все было напрасно. Она неизменно натыкалась на галантную вежливость француза. Жильбер никуда не хотел идти с Викки без меня и со мной — без Викки. Никому из нас он не выказывал предпочтения, а гуляя, брал нас под руку, а сам шел в середине. Он дарил нам одинаковые цветы и открытки. Беря билеты в театр, садился неизменно в середине.
— Не может быть, — говорила Викки, волнуясь, — чтобы мы обе одинаково ему нравились!
— Но зато вполне может быть, и даже наверное, что мы обе ему одинаково не нравимся, — отвечала я.
В этом я была уверена, уверена так же, как и в том, что для меня не было никого на свете дороже Жильбера.
Как это случилось? Не знаю сама. Это чувство овладело мною вопреки здравому смыслу, и оно должно было умереть вместе со мной… О нем никто не должен был догадаться… Я, с таким запутанным клубком моей жизни, я, никогда не имевшая права на личное счастье, видя к тому же еще вежливое и галантное обращение со мной Жильбера, не могла даже надеяться на то, чтобы он был со мной дружнее, нежели с Викки. Разве не ей с первого дня знакомства он дал имя Викки, сам его выдумав? Мне казалось, что он смотрел на нее нежнее и улыбался ей чаще, нежели мне, в то время как со мной его холодная вежливость переходила порой в жеманность; с Викки он был как-то много проще и естественнее.
Когда я делилась моими наблюдениями с Викки, она выходила из себя и говорила, что я ее нарочно дразню. Со мной она стала настоящим деспотом. Одно время она совершенно запретила мне играть при Жильбере, и, чтобы оправдать ее запрет, я завязывала палец бинтом, говоря, что я его порезала. Когда у Викки кончились две недели ее отпуска, она заставила меня сказать Жильберу, что у нас с ней был отпуск одновременно и что я тоже выхожу на работу. Викки не хотела, чтобы днем, в ее отсутствие, заходил Жильбер и мы виделись бы без нее. Хотя я была уверена, что он в ее отсутствие не зашел бы. Я с готовностью исполнила ее волю. Я сознавала, что этот человек не для меня. Сознавала я и то, что с моим возвращением домой многое изменится. Хотя Жильбер был ко мне совершенно равнодушен, я не хотела вводить его в наш дом. Я слишком много чувствовала к нему сама.
От этого человека я ничего не хотела и ничего не ждала. Одно его присутствие делало меня счастливой, и вся моя жизнь сводилась к тому, чтобы смотреть на него, слушать его, запоминать каждое его слово, каждое его движение, а когда он уходил, все вокруг погружалось для меня во мрак и печаль сжимала мое сердце.
Однажды Викки сорвала листок календаря.
— Завтра уже 1 декабря, — сказала она, обернувшись ко мне. — Что делать? Что делать? Помоги, Китти! Найди выход! Ведь в тысячу раз будет хуже, если я сама брошусь ему на шею! Научи меня, как быть?..
Тогда я посоветовала ей искренно, от всей души то, что думала сама.
— Разве есть средство, чтобы заставить полюбить? — сказала я. — Конечно, от женской атаки не всякий мужчина застрахован. Ты хорошенькая, ты это прекрасно знаешь, у тебя много поклонников, и если ты сама бросишься на грудь Жильберу, возможно, что он ответит тебе страстью. Но от этой вспышки, мгновенной, блестящей, еще очень далеко до любви. Это будет огонь холодной ракеты, и наступивший вслед за этим ярким взлетом мрак будет для тебя еще безрадостнее, нежели благожелательное равнодушие теперешнего Жильбера. Не забудь и то, что твое гостеприимство, твое радушие, все тепло твоей дружбы будет осквернено. Какая цена тем теплым чувствам, за которыми кроется желание? Любое добро в таких случаях обесценивается…
— Что же делать? Что же делать? — с отчаянием в голосе перебила меня Викки.
Она стояла передо мной тоненькая и хрупкая; ее небольшие, но всегда ярко блестевшие черные удлиненные глаза горели ярче обычного, и вся она дышала тем пылким темпераментом, который так привлекал к ней мужчин.
Итак, я дала Викки следующий совет. Не говоря уже о том, что смешно было требовать чего-то от 18 дней знакомства, когда впереди было два или три года его пребывания в России, в течение которых она могла завоевать его сердце, ей необходимо было сейчас же взять себя в руки. Для этого она должна была прежде всего переломить себя, согласиться нарушить наше установившееся времяпрепровождение втроем и ввести в наше общество других людей. Я предлагала устроить небольшую вечеринку, потанцевать, поиграть, попеть. Комната Викки была небольшая, но вполне могла уместить человек десять.
Итак, надо пригласить четверых мужчин и трех дам, и все они должны быть хорошенькими.
— Ты с ума сошла! — воскликнула Викки. — Ты предлагаешь опасную игру! Что это — опыт? А если Жильбер влюбится в одну из этих дам?
— Тем лучше, — ответила я, — может быть, это тебя отрезвит, и ты меньше будешь страдать.
Викки было очень трудно согласиться, но она это сделала.
Так уговаривала я ее, применяя этот совет к себе самой. Правда, у меня к Жильберу было совершенно иное чувство, нежели у Викки, и оно к тому же иначе выражалось. Я не только ни на что не надеялась, но я любила его не для себя, а для него. Мои мысли были направлены только на то, чтобы ему было легче, веселее; я чувствовала, как необходимо разрядить ту напряженную атмосферу, которую создавала невольно Викки. Она уже слишком плохо скрывала свои чувства. Положение стало невозможное:
