Острый ветер будто стрижет наголо кроны беззащитного леса.
Рядом Генька орал во всю глотку:
— Ой-ёченьки!.. Ой-ёченьки!.. Ой-ёченьки!..
Большое старое дерево напротив треснуло и раскололось. Из кривых и кряжистых корней, что вцепились в крутой берег, выскочила рыжая облезлая лиса и заметалась обезумевшая. Вспышка молнии осветила нору. Оттуда, из черной глубины, выбежали три лисенка и бросились наутек, кто куда. Один подбежал совсем близко, и Генька с перепугу еще громче заблажил.
Лисенок ткнулся в бок Юрке. Пришлось осторожно прикрыть его локтем, прижать к животу. Лисенок дрожал лихорадочно и скулил. Толстый, неуклюжий, оранжевого цвета, с темно-синими кончиками ушей. Юрка загородил его ладонью, и у самого страх куда-то пропал.
Ударили первые крупные капли дождя. Похожие на град, звонко и сильно, точно пули или дробь. Сразу же обрушился ливень, будто опрокинулась на землю бездонная небесная лохань. Потоки воды заволокли пространство, воздух превратился в стеклянную пелену. Бугорок, на котором мальчишки лежали под деревом, в момент опоясался водой и походил теперь на островок. Сколько продолжался этот ад, мудрено было угадать, но вдруг враз все стихло. Опадала мелкая морось с листьев, бурлящие потоки куда- то провалились. Ветер постепенно утихал и носился уже по верхушкам деревьев.
Лисенок тихо скулил, точно стонал от боли. Потом вывернулся из-под руки и побежал прочь. Догонять не стали. Юрка вскочил на ноги мокрый и продрогший. Зубы беспрерывно стучали, скулы стягивало судорогой.
Молча отправились домой, вышли из ремы, побрели по открытой степи. Возвращались без рыбы и удочек: где их было найти в этакой круговерти.
От фермы и скотных дворов ничего не осталось. Валялись в разных концах бревна, доски и жерди.
Ветер все еще гулял по полю, набегал играючи и уносился к реме, оставляя холод.
Тучи над головой походили на темно-синее стеганое одеяло, толстое и сморщенное. Изредка освещаясь грязным красным цветом, незаметно уползали к лысым холмам у горизонта.
Юрке очень хотелось есть, обогреться и спрятаться в сухую постель.
Брели к Ижовке медленно и молча. Когда подходили к деревенской заимке, тучи порвались и раздвинулись. В просвет выглянуло солнце.
Открытую всему свету Ижовку трудно было узнать: кругом разруха, как после побоища. Без крыш, с высоко торчащими трубами стояли израненные дома. В беспорядке разбросаны стропила, телеграфные столбы, кровельное железо, всюду солома, доски, щепа. Стекла в окнах выбиты, болтаются на шарнирах оторванные или сломанные ставни. На другом конце деревни поднимался над избами грязный дым, тушили пожар.
Еще издали Юрка увидел свой дом. Он все-таки устоял в этакую грозовую бурю. Правда, невесть куда унесло сенки с чуланом и парою диких голубей. Голо и сиротливо торчало крыльцо. Разрушены сарай и плетень.
Мамка ждала на крыльце, прикрыла, как козырьком, ладонью глаза от солнца и не шевелясь смотрела, точно простояла так весь день. Вот сейчас, наверное, обрадуется, что сын вернулся жив и невредим. Но встретила она его без всякой радости, наоборот, зло и жестоко. Снова таскала за уши, по избе бегала за ним с ухватом.
— Опять шатался, язви тебя! — ругалась мамка. — Как отца не стало, совсем от рук отбился! Сил больше моих на тебя не хватает, ирод! Убить тебя мало, безотцовщина проклятущая!
Потом, как всегда, устало села у печки и всплакнула.
Старая табуретка расшаталась и тонко поскрипывала. Давно бы надо наладить, да некому, столярничать Юрка не умеет, кроме как строгать рогатки, «чижики» и удилища.
Мамка продолжала бранить и укорять.
Юрка сидел на койке, молчал, опустив голову, и косился в ее сторону. Ноги до пола не доставали, боялся ими болтать, чтоб быть незаметней. Приходится ждать, пока закончит. По правде сказать, ему самому надо бы реветь белугой, а не мамке.
— …хоть мать родную пожалей, — причитает она сквозь слезы, — в могилу ведь сведешь! Я уж и не знаю, чем тебя, окаянного, бить…
Чем бить, изыщет. Однажды даже стиральным вальком прошлась. В ледоход Юрка пускал с мальчишками кораблики из бересты с припая у берега. Увидел первым, как валек между льдинами застрял. Видно, кто-то с прошлой осени потерял при стирке. Конечно, заорал:
— Чур, я первый!
Первый так первый! А попробуй достань. Прыгнул на одну льдину, она качнулась, прыгнул на вторую, а она перевернулась.
Опустился плавно в холоднущую воду, отяжелевшая одежда потащила вниз. Одной рукой за валек уцепился, другой — за край льдины, и давай вовсю блажить:
— Караул, тону!
Конечно, спасли, вытащили. Весь мокрехонький, с вальком в руке, заявился домой. Мамка быстро раздела и одежонку на печке расстелила. Обтерла тело полотенцем и обсушила. Потом принялась этим же вальком шлепать по спине и ниже, не дай бог кому испытать. Опять, конечно, завыл:
— Ой, мамка, не буду! Ой, ей-богу, не буду больше! Честное слово-о, честное-пречестное-е!
Да разве ее уговоришь, пока сама не устанет, не угомонится. После руки опустит, присядет и переживает, словно сама в чем-то повинная. Напоследок расплачется.
На этот раз то же самое повторилось.
Вину свою перед мамкой он чувствовал, но, в чем виноват, в самом деле не понимал.
Разве он виноват, что нагрянула эта дьявольская гроза? Юрка здесь совсем ни при чем. Все равно мамку жалко за ее душевное страдание, а утешать он не умеет.
Она утерла со щек слезы и подошла. Погладила по голове, будто примиряясь. Тяжело провела рукой по его лицу. Ладони у нее сухие и шершавые, в тонких трещинках и морщинках.
— Что же я отцу-то про тебя расскажу? — вздохнула она.
С ней такие загадки не раз бывали. Стоит в чем-то даже совсем пустячном Юрке провиниться, как мамка сразу же грозится отцу рассказать. Но, как она это сделает, одной ей только ведомо. Ведь отца в живых нет почти два года. Что она ведет какие-то тайные разговоры с отцом, у Юрки сомнения не было. Но где и когда да еще каким таким образом, это ее секрет. По ночам вроде никуда не исчезает, на чердак одна не лазает, только с Юркой, когда в дождь стираное белье сушить надо. Может, она с душой встречается, когда из комода вытаскивает и читает отцовы письма?
Толстая пачка перевязана тугой тесемкой. Мать развязывает ее, перебирает листы и конверты, разглядывает буквы. Смотрит на письма, как на живые, будто сейчас они заговорят вслух человеческим голосом. Мамка малограмотная, читает медленно, по слогам и монотонным голосом. Перечитывает много раз, а заучить никак не может. Говорит, что память от переживаний отшибло. Юрка все до одного письма уже знает наизусть, пересказать может, как стихотворение. Он давно буквы выучил и слова знает, сам грамотный, перешел запросто в третий класс.
Она идет к комоду, негромко говорит:
— Ладно-ть, будет, поплакали и хватит. Не то перемогли и эту беду переживем, сынок.
Это она про грозу, а не про Юрку.
Просто устала она порядком. От горя в доме, от Юркиных затей, от всей работы. Как заведенная от зари и до зари со своими коровушками. Она с ними куда поласковей, чем с родным сыном.
— Они же несмышленые совсем, а ты, оболтус, все соображаешь, хотя и работают твои мозги вкривь да вкось.
Прямо смешно ее слушать, как будто она натурально видит, у кого какие мозги и как они устроены. Отец такого бы в жизни не придумал. Он был образованный.
На следующее утро после грозы по деревне ходили толпы народа, от дома к дому. Отыскивали свое добро и имущество. Находили на задворках железо с крыш, двери и ставни, стропила и доски, примеряли и узнавали метки. Многие разыскивали скот, который в бурю разбежался невесть куда.
