надо, не сидится на месте. Свои дела и заботы гонят их до Сарапула или в обратную сторону, до Перми, а кого и выше — до Соликамска. Пароход старый, закопченный и давно не крашеный. Посередине реки медленно проплывает баржа с военными машинами под брезентом. Вдалеке длинный плот ползет еле-еле, глаза устают провожать. Быстрый катерок обгоняет баржу. Народ шевелится и волнуется на пристани. В толпе снуют какие-то оборванцы, медленно передвигаются калеки и слепые. Невесть откуда к каждому пароходу сбегаются, выманивают что-нибудь, выпрашивают, а то начнут ругаться меж собой и грозиться. Их побаиваются и сторонятся. Бывает, соберутся у парома, недалеко от дебаркадера, делят барахло, пьют самогонку.
Дебаркадер ветхий, отдельные доски треснули и сломались. Люди с осторожностью и опаской проходят. От дебаркадера вверх по косогору каменные ступеньки ведут к двухэтажному зданию с четырьмя квадратными окнами по каждой стороне. На втором этаже контора, на первом — небольшой зал для ожидающих, где вдоль стен лавки, а в центре скамейки с высокими спинками. Пол давно и прочно вымощен красным кирпичом, да и вся пристань выложена крупным серым булыжником, который за долгие годы отполирован подошвами.
Над дебаркадером потускневшая от времени короткая надпись «Аса».
Вода в Каме от большой глубины кажется черной, долго смотреть страшновато, может голова закружиться. Пароходы часто опаздывают, тогда ожидающие кто где найдет, там и притулятся. Чаще всего на дебаркадере или в зале конторского дома, который все называют речным вокзалом. Уставшие прилягут на деревянную лавку, под голову узелок или ладонь подложат, прикорнут, задремлют, поспят. Заслышат топот, крики и голоса или далекий гудок с Камы, тут же хватают мешки, утварь и вроссыпь бегут к причалу.
Хоть Асу городом и называют, а на самом деле это деревня, и до приезда сюда Рудик ни разу в таком городе не жил. Кроме Ленинграда, он нигде не был, здесь оказался сразу же после эвакуации. Раньше Рудику казалось, что все города похожи на Ленинград, но это совсем не так.
Самым притягательным местом Асы был рынок. За наскоро сколоченными прилавками стояли там местные жители, приезжие из соседних сел и эвакуированные. В толкучке носили разные вещи и шмотки, показывали и расхваливали. Кто деньгами брал, кто платил товаром за товар, как выгоднее. У одного из прилавков торговались старики. Видно, что не эвакуированные, из местных. Они рассудительны, сдержанны, слова произносят по-особому и весомо.
— Ково просишь?
— За пять сотен уступлю…
— Пошто так дорого?
— А сторгуемся, то частищку сбавлю, сброшу…
— Нет, дорогой щелоэк, не пойдет так. Туто-ка сэлую сотенку скостить надо-ка.
— Не хощешь, как хощешь. У меня товар не залежится, сыганам обменяю…
Цыгане наезжали в Асу часто. Никто толком не знал, откуда они появляются и куда свой путь держат. Они приезжали на сытых лошадях, запряженных в брички или рыдваны. Гадалки ходили с чумазыми младенцами на руках. Бородатые цыгане держались поодаль, а то и вовсе их было не видно. Асинские бабы и молодухи на мужиков и парней гадали, как они там, на фронте-то, живы ли еще.
— Скоро получишь, милая, письмо из казенного дома, — внятно и уверенно говорит кому-то цыганка. — Он у тебя в лазарете сичас, выздоравливает и поправляется здоровьем…
Бабы слушают, плачут, верят каждому слову и благодарно расплачиваются.
Приезд цыган был целым событием в Асе. Люди сбегались к гадалкам, чтобы тревогу унять, поверить весточкам, о которых не сообщат ни письма, ни радио, ни газеты, как будто цыгане больше всех знают. Напарник Рудика, старый цыган Василий, сторонился их, никак не хотел с ними якшаться. Нервно поглаживая седую бороду, он говорил:
— Они мне, Рудька, ни за какие целковые не нужны, и я им тоже ни на что не нужен. Пускай едут своим табором по своей дороге, куда им нужно, а мне с ними ходу только до развилок…
Если кто-то из цыган все же приставал к нему с расспросами, Василий отмалчивался. Он давно затаил на них какую-то скрытую обиду. Дома Василий часто ворчал:
— Нет сильнее греха, когда воровство и обман. Рудька, запомни это. У цыган такие люди есть, а по мне лучше с голоду помереть… Ты меня, Рудька, никогда не выспрашивай, ума это не твоего! Боль у меня в сердце есть, понимаешь?
В душе Василий добрый, а на словах злой. В последние недели он заметно устает от частой ходьбы, долгих разговоров и своих молчаливых раздумий.
Взгляд у Василия хмурый, тяжелый. Черные с проседью густые волосы обрамляют тонкое острое лицо глинистого цвета. Невысокий, сутулый, он ходит всегда неторопливо и с достоинством. Когда устанет, молча присядет передохнуть. Потом разотрет поясницу ладонями и позовет:
— Пошли, Рудька, дальше…
Так вдвоем и ходят, как бродяги по белу свету, на заработки да на промыслы. Иногда промышляют успешно, когда и нет, все дело в случае. Но с Василием не пропадешь, он старик бывалый, чего-нибудь да придумает. Правда, хвастается он много, врет про свою жизнь и того больше. По рассказам Василия выходило, что он чуть ли не всю страну исколесил и за границей побывал, видал Испанию, жил в Бессарабии, проезжал по Франции и даже по Германии. Отборными словами ругал Гитлера, который расстреливал цыган и отправлял в концлагеря только за принадлежность к этой нации. Но Рудику известно, что Гитлер вообще враг всех народов на земле и у всех людей к нему самая лютая ненависть. Когда началась война и Рудик еще жил в Ленинграде, то вместе с Мигелем и Ганзи они придумывали самый страшный суд и особую казнь главному фашисту. Кто-то из них требовал четвертовать его, и непременно тупым топором, на эшафоте. Другой отправлял на съедение к живым ядовитым змеям. А если привязать веревку на шею и водить по всему миру и по всем странам и не давать ни еды, ни питья?
— Может, взять и медленно утопить в уборной! — сказал тогда Рудик.
Но все наказания казались им слишком мягкими и легкими для Гитлера. Хотелось казнить его нечеловеческой смертью, какой еще в истории не было, но так окончательно и не договорились…
Василий не мог быть в других странах, нет у него никаких документов, чтоб подтвердить это. Бумажный паспорт он хранит в потертом кисете и каждый раз достает при проверках. Еще показывает какие-то замусоленные справки с печатью, и подозрений документы у проверяющих не вызывают. Встречались, правда, недоверчивые, на них Василий недовольно ворчал, при этом горячился:
— Ну что тебе показывать, товарищ начальник? Если у тебя глаза не верят, так душа должна поверить! Я тебе не обертки конфектов предъявляю, а настоящие государственные документы. Посмотри, с круглой печатью и подписью!
Для Василия все незнакомые и проверяющие были «начальниками».
В старом кожаном портфеле с веревочной ручкой Василий носил немудреное свое богатство. Там же хранилась завернутая в красный платок плоская потертая мандолина. Пуще всего дорожил ею старый цыган и называл не иначе как «кормилицей». Особенно оберегал струны мандолины, их нигде не достать. Звонкая мандолина приносила чуть ли не половину всего заработка. Если удавалось попасть на пароход до Оханска и обратно, то Василий без устали всю дорогу на ней играл, я. Рудик с готовностью пел жалобным высоким голосом:
Песню эту Рудик разучил, как только встретил Василия. Она всегда трогает слушающих. Взгляды их становятся скорбными, по лицам текут слезы. Люди сочувствуют и платят. Денежку ли бросят в фуражку, пирожок или рыбешку подадут, две-три отварные картошки принесут, все сгодится на прожитье.
Портфель каждый раз разбухал, но деньги старый цыган держать в нем опасался. Василий
