— Ты кто такой? — негромко спросил он.
— Никто, дед пихто!
— Ну и отваливай поздорову отсюда! — захрипел он.
Севка молча прошел к воротам. Оглянулся и увидел, что тот не спускает с него глаз. Знать бы Севке наперед, где судьба споткнется, зарекся бы ходить сюда.
В колонии свой счет времени, свой ход. Каждое утро Севка торопил день, чтобы он скорее проскочил. По ночам во сне приходило странное освобождение, когда можно было беспрепятственно пройти сквозь заборы, ворота и колючую проволоку.
Однажды Королер намекнул:
— Не пора ли, Сивый, когти рвать?
— Не знаю… Не получится, сорвется.
— Сивый, — уговаривает шепотом Королер, подобрав ноги на нарах, — свобода, паскуда, без риска не дается. Схлыздил, и не видать тебе вольного ветра в чистом поле.
— Ну и что? Забаранят обратно, еще отсидки набросят.
— Чумной ты, Сивый, пора в дело идти, — продолжает таинственно Королер.
— Какое?
— Я место одно застукал, у забора проведал, никто на него глаз пока не положил, от нашего курятника скрыто и земля — пух. Копнем под ограду ямку и кротами на волю выползем.
На следующий день перед самым ужином Королер показал то место, между бараком и складом. Там валялись кучи металлолома. В мусоре склада нашли старую саперную лопату со сломанным черенком, заточили и спрятали рядом в бурьян. Сначала прорыли проход под колючей проволокой и закрыли его сухостоем полыни и дерном. Рыли два дня подряд после ужина, когда усталые обитатели колонии разбредались по баракам. Лопатой орудовал Севка, лежа на животе или полусидя. Земля была действительно мягкой, Севка руками ее отгребал в траву. Королер стоял на шухере и в случае опасности должен был три раза щелкнуть языком, а если все спокойно, то через длинную паузу щелкал по два раза. Труднее было под забором копать. Землю здесь словно специально утрамбовали, и лопата еле-еле ковыряла верхний слой. Чтоб обезопасить себя наверняка, решили рыть по ночам при тусклом свете электрических лампочек, протянувшихся по забору.
Летом парашу в бараке не ставили, и все бегали в уборную или за крыльцо. Утомительнее всего было дожидаться, когда все заснут. Севке самому спать хотелось и сдержаться не было сил. Но Королер начеку, незаметно для других обязательно разбудит. Он выходил первым, вставал в тени и ждал. После него прокрадывался Севка и ползком добирался до забора, брал лопату и осторожно, без шума, принимался за работу. Копал неделю, измозолил руки и, конечно, не высыпался. Только один раз Королер подал знак тревоги, когда мимо барака прошел кто-то из внутренней охраны. Сам Королер шмыгнул в барак, а Севка прижался к земле и замер. Лежал так, не шевелясь, долго, пока не услышал от Королера отбой. Работать дальше было опасно, и Севка возвратился в барак. Наконец дыра под забором была прорыта. Севка смог просунуть в нее голову. Там, за забором, на далеком отшибе в ночных разбросанных огнях жил и спал город Болебей. Невдалеке, на фоне чуть светлеющего неба, лохматились верхушками кусты и деревья. А совсем рядом бросалась в глаза паутина натянутой на столбики колючей проволоки. Под нее легче пролезть, прошмыгнуть, она не такая густая, как на территории, перед забором. Дыру Севка маскировал пучками сухой травы, чтоб днем не заметили.
— Ну, как там? — спрашивал Королер на нарах.
— Долго еще. Земля сучится, скверно поддается.
— А ты ввинтись, Сивый, выкладывайся!
— А я что делаю?
— Ты уж, Сивый, давай гони, а то охранники будто об овчарках запеклись. Нам тогда хана.
О собаках в колонии стали поговаривать после побега одного новенького паренька, мало кому известного, который перемахнул через служебную проходную с крыши главной конторы. Правда, его поймали, засадили надолго в карцер и срок набросили по новой статье.
— Ну, когда, Сивый? — не унимается Королер.
— Дней через пяток…
На третью ночь после этого разговора Севка в дыру протиснул плечи, пришлось, конечно, их очень сжать и подтянуть к шее. Севка подкопал еще немного, поднапрягся и вылез по другую сторону забора.
Еще с вечера у Севки было тревожное предчувствие, объяснить которое он не мог. Все эти дни так никто и не заметил их ночные отлучки. Уходили-то они из барака минут на двадцать, не больше, даже при ночной проверке вряд ли их могли хватиться. Для маскировки поверх белых подштанников надевали темные «тюряжные» шкеры и набрасывали на плечи куртки. Севка в руках выносил свои ботинки и у забора надевал, чтобы не поранить ступни. Сейчас, оказавшись по другую сторону забора, Севка испугался: а вдруг назад в эту дыру уже пролезть не сможет, застрянет на половине, ни туда ни сюда? До утра, до охранника? Королер постарше, покрупнее, он-то уж точно не пролезет, для него еще один разок ночью надо подкопать. Севка лежал на земле и слышал, как где-то там пощелкивал языком Королер. Обратно лезть не пускал страх, и не было ни сил, ни воли. Подвязав шнурки, царапая землю пальцами, прополз под колючей проволокой. На корточках перебежал дорогу и спрятался в кустах. Прислушался — тишина, никакой тревоги, лишь доносились королерские щелчки, словно где-то ломались под ветром сухие ветки. Со стороны города слышался слабый шум и шальной лай собак. В предутреннюю пору лампочки на заборе светят совсем тускло, словно устают за ночь. Севка бросился бежать очертя голову по направлению к далеким огонькам. Ветки цеплялись за одежду, хлестали по лицу и рукам, тяжелые ботинки с хрустом ломали опавшие судки. Кустарник был выше головы, за ним ничего не видно. Но вот он окончился, и впереди показался перелесок, а слева открылась железнодорожная станция. На востоке занялся в небе рассвет, будто небо от грязи очищалось. Севку охватила дрожь, руки и ноги непослушны, от прерывистого дыхания грудь разрывается. Сейчас бы передохнуть малость. Но надо бежать, вдруг погоня начнется. Королер, наверное, до сих пор стоит там, у барака, и пощелкивает. А может быть, подался фискалить? Севка оглянулся, никто за ним не гнался, никто сзади не бежал. Медленно и осторожно прошел по пустынной незнакомой улице, свернул в переулок и вышел прямо к станции. На тонких рельсах стояло несколько толстых паровозов, они шипели и гудели, перебивая друг друга. У самого вокзала вытянулся пассажирский поезд, который облепила толпа. Люди приклеились к вагонам, как мухи, ни приткнуться Севке, ни зацепиться. Под одним из вагонов длинный деревянный короб, похожий на ящик для запасных частей и инструментов. Дверка давно отвалилась, и в глубине мрак. Севка полез туда, но там уже кто-то лежал. Места на двоих вполне хватило.
— Куда, шкет, рвешь?
— В Уфу.
— Поедем до Куйбышева, шкет, — властно говорит очень знакомый голос. Это был Храп. Севка узнал его сразу, хотя рассмотреть в темноте не мог. В первое мгновение захотелось немедленно выскочить из этого ящика и припустить подальше отсюда. Но страх не давал пошевелиться, и Севка забился в другой угол. Опять злая судьба неожиданно свела с Храпом. Может быть, он колдун, дьявол и сам подстроил, чтобы Севка снова попал ему в лапы? Деваться некуда, бежать поздно. Пахло пылью и винным перегаром.
После отъезда матери деньги и продукты у бабки таяли. Началась распродажа вещей. Что еще осталось хранилось в сундуке, быстро спустили на рынке. Бабка особенно не горевала, но в доме стало пусто, хоть шаром покати. От матери в первое время приходили почтовые переводы. Проку от этих денег было мало, расходились они по пустякам. Тогда стали отваривать и продавать на станции картошку, но запасы ее в подполье быстро истощались. Письмо отцу бабка так и не написала и, видно, ждала какого-то счастливого случая или лучшего времени.
— Погоди, Севушка, погоди, вот-вот полегчает. Душа моя чувствует…
Но облегчения не было. Продали за две с половиной тысячи последний шевиотовый костюм матери, который хранили к ее возвращению. Пустили в ход и последние бабкины платья. Она разрезала их на две половинки и обметывала, верхняя сходила за кофту, а нижняя за юбку. Две вещи выходило, в два раза дороже по цене шли. И все равно порой выкупать хлеб по карточкам почти не на что было. Бабка стала
