— Вижу, что это вы, гражданин колонист, — сухо говорит мастер, шагая дальше к конторскому дому. — Вам, во-первых, надо расписаться в ведомости. По одной накладной не проходите, а мне пора закрыть наряды. И, во-вторых, какая-то там розыскная бумага на вас пришла.
Только-то и всего, а хипеш поднял, как будто Севка лесопилку запалил. В конторке мастера тесно. Новый добротный стол завален образцами ученических линеек и Мелкими бумажками. Севка каракулями расписался в амбарной книге, не зная, для чего и зачем. Слышал, что за работу идет кое-какое жалованье, но сколько, не знал. Просто расписывался, где покажут. Может быть, весь заработок уходил на казенные харчи, шмотки, а может быть, в фонд обороны? На руки никому деньги не выдавали, да и некуда здесь тратить. В канцелярской комнате воспитатель сказал, что бумага на бланке пришла из Куйбышевского военкомата, который разыскивает сына раненого бойца Петрухина. Лучше бы батя не разыскивал Севку до конца срока, а то ему, когда он узнает про колонию, этот розыск второй раной откроется.
— Севмор, — говорит воспитатель, — у тебя в самом деле была фамилия Петрухин?
— Может, была, а может, нет.
— Тут у тебя в деле три фамилии, а какая настоящая, толком не дознаешься. Какой поверить, не знаешь.
— Да хоть какой верьте.
— Поступил ты и числишься Морозовым, а Петрухин тут к чему? — не унимался воспитатель. — Имя тоже совпадает, потому как оно на свете редкое. Так ты Петрухин или Морозов?
— Морозов.
— А петрухинская откуда взялась?
— Это по ошибке записали одного давлетхановского пацана, который по другому делу проходил…
— Фамилия Чижов тоже, что ли, по ошибке?
— Нет, тут я сам придумал, у следователя…
Вот и весь тебе спрос, сказ и допрос. Воспитатель не стал больше доискиваться и отпустил с миром. Ни за что им не узнать, кто такой в действительности Севка, а без очной ставки с бабкой, вовсе не опознают. Батю сейчас пугать не нужно и ни к чему. Севка сам его со временем разыщет, после колонии, может, даже еще до срока, если, конечно, удастся. Королер все чаще тайком поговаривал о побеге, вдвоем, мол, легче его осуществить. Они забирались подальше от ушей на нары, и Королер нашептывал о разных своих планах, каждый из которых был заманчивым, но маловероятным. Душа истосковалась, скорей бы на свободу. Хочешь, гуляй фертом по земле или поезжай на фронт фашистов бить. Куда голова велит, туда и валяй, хоть к самому бате, в Куйбышев.
Севка на все согласился бы, лишь бы вырваться отсюда. На любую муку пошел бы без оглядки. Там, на воле, можно пойти на завод, устроиться работягой, встать к станку и вкалывать положенное время. Отработал законные двенадцать часов — и вольный казак, вольная птица, бегай и летай в полное свое удовольствие. Никто за шкирку хватать не будет, барахло тырить и последние пайки отнимать не станет, никто не заставит играть в «орлянку», «очко», «буру» и принуждать к наколкам. У Севки пока одна наколка, на левой руке: синий рисунок холма с крестом и словами «Не забуду мать родную». Эту татуировку проиграл в «очко»; конечно, урки кропили карты, подтасовывали и мухлевали. Шулеров разномастных здесь хватает, даже с излишком. Севка погорел на переборе, больше двадцати одного очка на руках оказалось. Наколки делали на выбор, кто какой рисунок пожелает: можно русалку, змею или сердце с кинжалом. Севка выбрал «Не забуду мать родную», хотя помнить о ней, откровенно говоря, не очень хотелось, да и вряд ли она в могиле. Азартный Королер продулся в «буру» на «маечку», и ему целую неделю по ночам на пузе и спине при свете барачной лампочки медленно накалывали. Королер терпел, пыхтел и скрипел зубами, на лбу выступали капельки пота, а в глазах слезы. Когда от боли совсем невмоготу стало, Королер пошел на риск и отыграл «полмайки». Урки согласились на «поясок» и от него отстали. Кожа у Королера на животе и пояснице вздулась серо-розовым цветом, он целый месяц ходил навытяжку, боялся согнуться или неловко пошевелиться. Воспитатели и охрана не подозревали, в чем дело, от них огольцы скрывали. В картежном деле сексотов не бывает, одна у всех порука. Королер придумывал всякие причины и просился на легкую работу. Потом схитрил и попал за неповиновение надолго в карцер. Там отсиделся, «поясок» зажил, и кожа на том месте стала, как у негра, с синим оттенком. При воспитателях в бараке нательную рубаху не снимал, а в бане прятался в парных углах. Но потом все увидели, привыкли, не удивлялись, потому что почти все тут, в колонии, ходили разрисованными, как дикари. Узнала бы бабка про такую Севкину жизнь, с испугу умерла бы. Зато мать, наверное, осталась бы по-прежнему безразличной ко всему. А вот батя бы нет. Жалко его, он, видно, до сих пор ждет ответа на свое письмо, которое так и осталось лежать в узле на дне бабкиного сундука…
«Дорогие и родные жена Наталья, мать Леокадия Игнатьевна и сын Севмор! Пишу я вам из госпиталя, в котором лежу вот уже три месяца. Вы, конечно, сразу догадались по почерку, что письмо это вам я пишу не сам, а диктую медсестре Анастасии. Из сообщения от военкомата я узнал, что вы получили известие, будто как бы я пропал без вести. Так оно в действительности и было, потому что носили меня раненого по немецким тылам. В северных лесах меня дополнительно крепко шарахнуло вражеским осколком, и я даже плохо все помню. Знаю, что самолетом вместе с другими ранеными нас вывезли через фронт. Начались в моей жизни лазареты и госпитали, поэтому давать знать о себе я долго не йог и не хотел. Все думалось, что не выживу, а зачем посылать весточку о своей смерти, пусть уж лучше тогда останусь для вас „без вести пропавшим“. Мне, конечно, очень хотелось сразу сообщить о себе, но уж очень я был искалеченный и каждый день находился на волоске от смерти. Приду в себя и разумом чувствую, что все еще, значит, не умер. Сейчас уже многое из того позади, поэтому-то я и решился на письмо к вам. О делах своих в военных действиях в одном письме не опишешь, да и не только в одном, а может, даже тысячи писем не хватит. Сообщаю, что у меня нет правой руки, ее оторвало в жестоком бою, и к тому же еще нет левой ноги, ее по самый пах отрезали хирурги, поэтому получается вроде как я полный инвалид по диагонали. Крепко, конечно, думаю, как мне начать свою новую инвалидскую жизнь, как и чем быть полезным обществу и родной семье, но об этом мы подробно обговорим по моем прибытии.
Приезжать ко мне пока не надо, порядок и начальство в нашем госпитале для тяжелораненых очень строгие, и без разрешения никакие уговоры не подействуют. Посылки тоже не отправляйте, так как я обеспечен всем казенным в полную меру и ни в чем не нуждаюсь, а вот письма можете писать. Сам же я часто отвечать не смогу, потому что у медсестры Анастасии очень много работы по госпиталю. Другим откровенно диктовать не могу, друзей у меня еще нет. Медсестра Анастасия меня очень хорошо понимает и от души сочувствует. Обо всех изменениях в моей госпитальной жизни я буду вам сообщать, особенно жду встречи с вами. На этом письмо кончаю и посылаю свой пламенный бойцовский привет. Как могу, обнимаю всех и крепко целую. До скорой нашей встречи. Ваш муж, отец и зять Андрей Петрухин».
Письмо от отца пришло в Давлетханово с опозданием, матери дома уже не было. Севка с бабкой читали письмо вслух, не зная, радоваться или горевать. Бабка надевала старые очки, вместо дужек оправы цепляла шнурок на затылке. Когда она несколько раз прочитала письмо, то сильно расстроилась и плакала подряд несколько дней. О дочери своей после ее отъезда бабка не вспоминала, как будто у Севки не было родной матери вообще. Бабка долго не решалась ответить отцу, садилась несколько раз за письмо, черкалась на бумаге, перечитывала и исправляла. Потом прятала бумаги под клеенку и какое-то время не брала письмо в руки, но вечером при свете керосиновой лампы снова принималась строчить.
Бабка грамотная, в гражданскую войну была писарем в красном отряде, воевала с белогвардейцами. Она не врет, у нее даже есть орден Боевого Красного Знамени, который хранится в том же сундуке. Бабка помнит много интересных событий, часто рассказывает о них и читает книги про революцию из библиотеки отца.
Когда отец перешел из депо на линейные паровозы, то много ездил в разные города Башкирии и в соседние области. Оттуда он обязательно привозил сладкие гостинцы и книжки в коленкоровых обложках. Севка часто просился с отцом в рейс, чтобы прокатиться на паровозе, но отец так ни разу и не взял его. Паровоз казался Севке живым чудовищем, у которого большая силища. Он важно катит по рельсам, выставив толстый нос. Толкает и крутит красными локтями колеса, и все-то ему нипочем. Выпустит пар,
