досталось все же больше, синяк под глазом расплылся, и щека опухла. Петро очень ожесточился, потому и сила была на его стороне.
Севмор растирал ушибленные места, обиженно и жалобно говорил, похрипывая:
— Нашел, в натуре, из-за чего!
— Из-за кого! — кричал на него Петро. — Из-за человека!
После смерти дочери Полина Лазаревна перестала ходить домой. Говорили, что она пустила квартирантов и жить стала на механическом. Спала в красном уголке.
С фронта по-прежнему два раза в месяц приходили письма, один листок обязательно для Зинки. Полина Лазаревна ничего о дочери не сообщала на фронт. Вот уже ровно год пишет отец письма своей умершей дочери и, наверное, так ничего и не узнает до конца войны. Одиннадцатого апреля прислал фронтовую открытку, поздравил Зинку с днем рождения. Ей исполнилось бы пятнадцать лет.
Полина Лазаревна переживала горе в себе. Комиссарша осталась вроде бы такой же, как и прежде, но взгляд ее был тяжелым и усталым. Запали глаза, и врезались в щеки две глубокие морщинки у рта, улыбка появилась странная, как после слез.
На могиле Зинки поставили деревянный столбик с металлической красной звездой.
Снова в жизнь Уно вошла смерть, снова были похороны, могилы.
Кладбище напоминало мертвое городище, в котором холмы и надгробия, как дома без окон и дверей, вытянулись в ровные ряды улиц.
На могиле мамы стоит деревянный памятник. Когда-то сосновые доски были желтые, на них выступали слезы светлой смолы. Теперь доски уже коричневые, с черными трещинами. Памятник невысокий, на венчике католический крест. От времени потускнела надпись: «Клара Оттовна Койт. 1899– 1944».
Уно всегда любил раннее весеннее утро. Но чуть зазевался, опоздал с подъемом — успевай и догоняй время. Прежде незаметно будила мама. Она ласково прикладывала ко лбу ладонь, гладила по волосам, пока Уно не откроет глаза. Он просыпается медленно и смотрит на маму, видит доброе ее лицо, гладкую прическу и немного печальные голубые глаза.
Она гладит и негромко говорит:
— Вставай, Уно-мальчик, пора…
По-русски она говорит плохо, с акцентом, слов знает мало. С трудом понимает, шевелит губами и переводит в уме на родной язык. Мама нигде никогда не училась, осталась на всю жизнь неграмотной, ни читать, ни писать не умела. В последние годы это делал за нее Уно, даже расписывался, когда это требовалось.
Отец хорошо говорил по-русски, братья тоже, они отлично учились в школе. Хари окончил школу еще до войны, Арво и Георг — в самом начале. Они были старше Уно. Мама очень гордилась ими и не скрывала это от людей.
Она никогда не жаловалась на судьбу, очень не любила ворчливых и недовольных жизнью людей.
Отец познакомился с мамой в Эстонии еще до революции.
В гражданскую войну он воевал против белогвардейцев на Восточном фронте. После гражданской войны он вызвал маму к себе в Сибирь. Потом они переехали на Урал, в Туранске он остался работать лесничим. Родился Хари, появились Арво и Георг, последний Уно.
— Лес не любить невозможно, — рассуждал отец, — уж так на земле устроена природа, жизнь и человек. На нашей родине, в Эстонии, не так много лесов, как бы хотелось. Поэтому я полюбил его здесь вдвойне. Лес — это такая же драгоценность, как и золото, только золото находится глубоко в земле, а растения на поверхности, рядом с человеком. Золото спрятано и охраняется горами, деревья же открыты и злу и добру… Кроме человека, защитить лес некому. Сыновья мои и их дети должны об этом помнить, чтобы не навлечь на себя проклятие людей…
Обычно отец больше молчал. Он любил тишину в доме, в лесу, который объезжал два раза в неделю и встречался там с лесниками.
Перед войной мама заговорила с отцом о возвращении в Эстонию. Туда можно было вполне свободно уехать, Эстония стала советской. Но отец заупрямился.
Наконец все-таки смягчился, мама его уговорила. Понемногу стали собираться, но только на побывку, чтобы показать детям Эстонию. Отъезд не состоялся, помешала война.
Мама работала швеей. До войны шила рабочие комбинезоны, а позднее — зеленые телогрейки и солдатские шапки.
Дом лесничего на кордоне стоит у самого бора. Уно приходилось отмеривать пять километров до города в один только конец, тратить на это час, если не очень торопиться и идти спокойно. На подводе отец не подвозил, не хотел баловать детей, оберегал служебную лошадку. Исключение делал только для мамы зимой, в мороз или пургу.
Летом он разрешал Уно прокатиться на лошади верхом. Братья же не проявляли никакого к этому интереса. Они были сдержаннее и серьезнее Уно, детских забав не признавали. Летом в каникулы они работали на лесозаготовках и приносили зарплату.
Однажды осенью в доме наступил большой и хлопотный праздник: Уно отправляли в первый класс. Провожали его всей семьей. Больше всех улыбалась мама и не могла скрыть радости, словно сама пошла учиться в школу. Вечером его встретили и долго, расспрашивали. Уно тогда очень много хвастался, и никто его не остановил…
В первые месяцы войны братья записались добровольцами. Они поступили в одно танковое училище и уехали в Карелию. Оттуда часто писали. Потом письма приходили уже с фронта, из одной воинской части. Мама волновалась и молилась за них. С надеждой смотрела на отца, будто бы он знает больше, чем она, и больше, чем другие, потому что он грамотный, образованный и может подробнее сообщить что-либо о сыновьях, о войне.
Отец, как мог, успокаивал маленькую, хрупкую и беспокойную маму, наклонялся к ней и объяснял, как ребенку.
Мужчины в семье были все высокие ростом. Сыновья пошли в отца, даже младший Уно выделялся среди своих сверстников, и кто-то из них на улице даже обозвал его оглоблей. На школьной линейке Уно стеснялся, чувствовал себя неловко, сгибал колени и приседал.
Прошел ровно год без Хари, Арво и Георга. Однажды вечером отец возвратился с повесткой: он уходил в армию. Мама испуганно смотрела на него, слушала растерянно.
Отец стоял в дверях, наклонив голову, чтоб не задеть косяк. Мама ни разу не всплакнула, отец много и часто сморкался. Ночью мама собрала пузатый охотничий рюкзак. Все, что надо в дальний путь.
Свое первое письмо отец послал из Камышловских военных лагерей, что были между Ирбитом и Свердловском.
«Дорогая Клара! Не правда ли, странно, что мы теперь разговариваем с тобой не живым, человеческим, а бумажным языком? Вот пишу тебе первое в нашей с тобой жизни письмо. У меня такое ощущение, что начинается у нас с тобой вторая жизнь. Мы прошли с тобой больше двадцати лет, и ни разу нас не разделяло ни долгое время, ни большое расстояние. Я знаю, что это первое в моей жизни, обращенное к тебе письмо будет читать тебе наш Уно. Он уже вырос, большой, многое понимает, поэтому мне нечего скрывать, и я не стесняюсь, что он читает мое письмо к тебе. Когда он вырастет совсем взрослым, то ему еще понятнее станет это письмо.
Дорогая Клара, ты за меня не беспокойся, со мной все в порядке и ничего не случится. Я за себя вполне спокоен, но сердце мое сейчас очень волнуется. Поверь мне, я даже сожалею, почему не писал тебе раньше писем, возможно, тогда я был бы внимательнее, искреннее и откровеннее. Да, мало, очень мало я говорил тебе хороших и нежных слов, и даже сейчас у меня может их не хватить, но все самые прекрасные слова, которые существуют и не существуют, посылаю тебе, дорогая наша Клара, и моим детям. Поблагодари своего бога за то, что мы так счастливо встретились и так счастливо жили. Поклонись своему
