Красноармеец громко рассмеялся и дружелюбно похлопал по Юркиному плечу.
— В строй!.. В строй!.. В строй!..
По цепочке прокричали команду, и все красноармейцы побежали строиться.
Построенные колонны, дружно ступая в шаг, прошли по Ижовке дальше, к станции. Если бы Юрка сейчас был большим, то тоже бы шел по этой дороге на фронт.
По радиорепродуктору весь день передавали военные песни и марши. Люди быстро к радио привыкли и меньше глазели, разевали рты и разглядывали это чудо в деревне, а больше слушали, старались не пропустить ни словечка.
На старой тряской телеге проехала тетка Марисова, вожжами отмахивая слепней. Они вились вокруг спины и морды лошади. Тетка Марисова ехала за полуденной дойкой, негромко позвякивали пустые пузатые фляги. Странно и непривычно было видеть шоферку с вожжами в руках — ее родную «Раиску» тоже мобилизовали на фронт.
Юрка промотался на улице допоздна, домой шел при белой пуне. На черном небе светились звезды, мерцали и подмигивали земле. Им оттуда вся земля видна: затихшая Ижовка, медленные обозы и скорые поезда, что увозят людей на войну, далекий-предалекий фронт, где стреляют и убивают, «Раиска», которая подвозит к окопам снаряды, председатель сельсовета в конном полку или даже впереди целой дивизии.
Мамка сидела одна в темноте. Потом зажгла лампу. Поужинали без аппетита, мамка отправила Юрку спать, а сама осталась на кухонке помыть посуду в медном тазу.
От луны не спасают занавески на окнах, просвечивают насквозь, пропускают холодный свет. Юрка отвернулся к стенке. Лучше накрыться с головой одеялом до завтрашнего утра, может, сны хорошие приснятся.
…Приснились, наоборот, страшные путаные картины и цветные кошмары, которые наяву представить ума никакого не хватит. Ползли синие, черные и коричневые толстые стеганые одеяла. Шевелятся, крадутся, готовы вот-вот наброситься на голову. Их рубят, кромсают саблями и шашками, пронзительными и острыми, как огонь и молния. Взрываются красные, желтые и оранжевые всполохи, озаряют все зримое пространство. Ослепляют, и каждый раз приходится мигать, закрывать плотнее веки. Проносятся кони с рыжими гривами, сверкают клинки и стрелы. Совсем низко раскрывается огненная пасть, а в центре черное солнце. Белое небо орет, хрипит и гогочет неистовым голосом: «Вой… на! Вой… на! Вой… на! Война!»
Разобрать невозможно, где война и где гроза, спуталось все.
Некуда человеку деваться и спрятаться. Бросает то в горячий воздух, то в холодный огонь. Мелькают, исчезают лица знакомых. Позвать бы их на помощь, да никто не услышит в таком аду. Прыгают от страха длинные тонкие ноги, а Фифы нет, потому что она уехала в город. Пробежала осторожная лисица и провалилась в глубоком дупле. Гудит истошно гром, зовет человеческим голосом: «В… строй, в… строй! Война! Война!.. В строй!»
Нет, это командует пожилой красноармеец. Но он так далеко, что к нему не пройти через огромную пропасть.
Нужно разбежаться, прыгнуть и перелететь по небу. Треснуло и раздвоилось могучее дерево. У самых ног раздвинулась земля и образовалась бездонная яма.
Хочется закричать во весь голос, но страх не дает. Нет сил сладить с горлом, будто обручами его стянуло, и дышать нечем. Юрка медленно начинает сползать в обрыв синей пустоты. Спастись, зацепиться не за что — сейчас провалится, а там, внизу, нет жизни. Совсем издалека доносится неумолкающий неизвестно чей рев: «В строй!.. Война!.. Вой…»
Юрка проснулся от собственного крика. Мамка у печки звякала чугунками, сковородой и заслонкою. Дрова догорали последним жарким пламенем, тепло которого обжигало Юркино лицо. Ранний утренний свет окрасил потолок и стены в пепельные цвета.
Мамка испуганно отставила кочергу и ухват. Подошла, стала говорить какие-то бессвязные слова. Юрка спросонья ничего не понимал. Она торопилась побыстрее приготовить завтрак, чтобы ранехонько успеть на работу.
Сгоревшие дрова уже распадались в угли. Прохладный пот Юрка вытер со лба ладошкой. Пытался сообразить, что с ним происходило. Не спутать бы, что в жизни, а что во сне. Слово «война» заклинилось в мозгах, и никакими щипцами не вытащить, никакой кувалдой не выбить, хоть голову раскалывай на две части, на две половины. В одной останется война, в другой — довоенная жизнь. Но у человека всего лишь одна голова, одна душа и одна жизнь.
Плохо, что мальчишек не берут на войну. Неправильно это, несправедливо. Наверное, неправду сказал тот пожилой красноармеец, просто наврал для своей утехи. Но он же пришел во сне и позвал Юрку с собой. А может, это был не он, а сам родной отец? На фронт обязательно пустят, потому что лучше пацанов никто в войну не играет. Юрка прошел на кухню, задумчиво сел у стола.
— Мамка, а кто дальше, Финляндия или Германия?
— Обе у черта на куличках, — нехотя ответила она, завязала туго косынку и заспешила на утреннюю дойку.
Пора самому сходить на призывной пункт и запроситься добровольцем. Нельзя канитель тянуть, глядишь, и война кончится. Когда сам на фронт явишься, то назад не отправят. Из Ижовки уже трое сбежали и не вернулись. Розыскной команды на всех не хватит. Утром, поговаривают на деревне, поезда ходят чаще. Юрка был на станции всего лишь один раз. Тетка полгода назад телеграфировала, что будет проездом. Просила повидаться у вагона. Мамке дали выходной, с собой взяла Юрку. Помнится, что шли медленно, устали, потратили почти целый день. Минуты три они покалякали у вагона, и та уехала. В буфете железнодорожной станции мамка накупила карамели и рассыпчатого печенья. Всю обратную дорогу Юрка сосал конфетки. Больше всего его поразили поезда. Они важно дышали через трубы, фыркали белым паром, ползли или катились на колесах, как многоногие гусеницы, да еще свистели, гудели и перекликались на своем паровозном языке. Тормозили и стояли уставшие, отпыхиваясь с дороги… Сейчас им, пожалуй, некогда на стоянках задерживаться, надо безостановочно доставлять грузы и людей фронту. На них Юрка запросто доедет. Хотелось бы, конечно, с напарником, хотя бы с Генькой Морозовым, да кто знает, как дело обернется, вдруг сорвется, а медлить нельзя…
Юрка соскочил с табуретки и суетливо забегал по комнате.
Путь к станции по тропе короче, чем по дороге. Правда, впереди болото, но зато прямей и быстрей дошагаешь.
На первое время хватит припасов. Юрка прихватил краюшку хлеба, кусок свиного сала и бутылку молока: За пазуху спрятал красненькую тридцатирублевочку, что лежала в комоде. На поездной билет хватит, а в других покупках нужды не будет. Мамка, поди ж ты, до сих пор ни о чем не догадывается.
Но к ночи, конечно, забеспокоится, по деревне забегает и шум подымет. Когда записку увидит, совсем голову потеряет. Юрка оставил ее на комоде — тетрадный лист в косую линейку: «Я ушел на фронт. Буду воевать и бить врагов вместе с Красной Армией. Не ругайся больно-то и не переживай. Скоро вернусь. Твой сын Сидоров Юрий».
Мамке сначала, наверное, будет дурно. На первое время, может, даже заболеет. Но пройдет срок, через полгода встретит сына героем, тогда загордится и забудет все до единой обиды и невзгоды; Еще поклонится в ноженьки и спасибо скажет.
Далеко впереди застыла темная туча, но никакой грозы не предвещала.
Часы отсчитывают время…
Часы отсчитывают время. Военное время совсем другое и не похожее на нормальное человеческое.
