сейчас сидят в каждом доме, во всей деревне. Может, и по всей стране.
Мамка сидела на табуретке у печки и раскачивалась, будто унимала вдруг появившуюся острую боль.
Никто не заходил, и сами никуда не собирались. Потом она прошаркала в сумерках комнаты к комоду, зажгла керосиновую лампу. Юрка увидел, как она беззвучно плачет, стягивая в узелок морщинки лица и губы. При свете лампы она показалась меньше ростом, но на стены падала огромная ее тень. Она не вытирает мокрые щеки. Потом всхлипнет, застонет, заскулит, как подраненная.
Юрке очень захотелось, чтобы люди смогли сразу выплакать все слезы, и тогда плач совсем уйдет из их жизни. Боль мамки в сто раз хуже, чем самому болеть.
Мамка повернула фитилек в лампе и увеличила огонь. Желтый свет слился с голубой полоской, падающей через окно от луны. Выдвигались и задвигались ящики комода. Шуршали листы пересохшей бумаги. Мамка опять принялась за письма. Читала она распевно. Изредка перехватывало дыхание, и она принималась читать слог сначала:
— «Милые, родные и самые дорогие мои мамочка и Юрка»…
В лунной ночи носилась по деревне «Раиска», гремела и тарахтела.
— «…как бы я хотел писать вам свое последнее перед нашей встречею письмо не в окопном сугробе, а на пенечке в мирном лесу, когда перестанут свистеть пули, а вместо оглушительных разрывов бомб и снарядов прогромыхает над головой трескучий гром и разгуляется светлая весенняя гроза…»
Такого скопления народа Юрка в Ижовке еще не видел ни на одном сходе, ни на одном собрании. Вся площадь перед сельсоветом и правлением совхоза заполнена односельчанами и приезжими людьми.
Председатель сельсовета ходил среди толпы в полной военной форме, в портупее и с орденом на выглаженной гимнастерке. Несмотря на зной, лихо заломлена его папаха с красной звездой. Жаль, нет у него командирских знаков отличия в петлицах, хотя и без того все почитают и слушаются его, как боевого командира. На фотографиях с финской войны у папки на воротничке было два треугольника, он был младший командир. Председатель сельсовета вполне может быть старшим командиром, с ромбами или шпалами. Сбоку на поясном широком ремне пристегнута настоящая кожаная кобура, но нагана в ней не было.
В толпе сновали деревенские мальчишки. Трое военных с красными кубиками в петлицах отдавали громкие команды. Проходила перекличка. С мешками и котомками в руках строились мобилизованные новобранцы.
Бабы и старухи держались ближе к своим мужикам и родне. Девчонки теснились кружком в сторонке.
Не обученные, не служившие парни и отвыкшие от армии мужики суетно выстраивались. Путались в строю, топтались на месте. Никто не злобился и не переругивался. Отдавались распоряжения, наводился порядок. Девки украдкой целовались с парнями. Старики напутствовали молодых. Некоторые пришли слегка подвыпивши и громче всех балакали. У других торчала из мешка четверть с бражкой. Гармошка играла грустный вальс «На сопках Маньчжурии», но никто не танцевал. То появлялась из-за угла неугомонная «Раиска», то исчезала в переулках и мчалась к окраинам. Из других деревень приезжали новые призывники.
На столбе у сельсовета наспех повесили большой квадратный радиорепродуктор. Оттуда слышались речи о войне.
В толпе новобранцев много знакомых Юрке парней. С ними он обменивался рогатками, удочками и поделками, гонял по деревне голубей, играл в «козны» и «чижики». Сейчас они выглядели настолько серьезными и взрослыми, что просто трудно представить их прежними деревенскими баламутами. На красноармейцев они тоже мало походили своими полудетскими лицами и разношерстной одеждой. Председатель сельсовета придирчиво осматривал отъезжающих.
По команде военных первые мобилизованные стали рассаживаться по возам и подводам. Заголосили бабы, молча прощались старики. Мамка глядела воспаленными глазами, много сморкалась и вытирала слезы. Ей провожать было некого. Впереди обоза поставили «Раиску», председатель сельсовета стоял на левом крыле и держал речь. От волнения поправлял и дергал портупею. Закончил он речь, подняв руку, совсем тихим поперхнувшимся голосом:
— Дорогие односельчане, да здравствует наша победа!
Никто не аплодировал, люди плакали. Председатель сельсовета подал знак, махнул левой рукой и сел в кабину. Взвыла мотором «Раиска», и обоз медленно тронулся с места. За подводами шли пешком провожающие, некоторые — до заимки, другие намерились до станции. Мамка сама не пошла и Юрку не пустила вслед за обозом.
Через Ижовку потянулись обозы из других районов, деревень и околотков. Проходили пешие колонны красноармейцев из военных летних лагерей до станции. Провожали их и встречали всей деревней. На постой бойцы не вставали, останавливались лишь на короткий привал. Дымила походная кухня, раздавали из котла кашу, развязывали походные вещевые мешки. Снимали с плеч скатанные шинели и ели прямо на траве. Пили деревенское молоко, угощались пышными пирогами. Пахло мясными и рыбными консервами. Переобувались и чистили от пыли ботинки и одежду. Сушили на солнце потные портянки и длинные обмотки, потом скручивали, как бинт, туго и ровно наматывали на ноги.
Юрка подолгу стоял, наблюдал и удивлялся, как ловко они приноровились к походной своей жизни.
Уже немолодой красноармеец посмотрел снизу вверх и подмигнул:
— Нравится?
— Что?
— Да вот это. — Красноармеец показал на обмотки.
— Не знаю.
— Тебя как зовут-то?
— Юрка.
— А фамилия?
— Сидоров.
— Веселая у тебя фамилия, парень, а у меня тоже есть «сидор» — улыбнулся красноармеец и поднял большой вещмешок. — Хочешь, достану гостинца?
— Не хочу.
— Дело хозяйское, была бы честь предложена. Мамка-то у тебя есть?
— Само собой.
— А тятька где? Дома еще?
Юрка не ответил, промолчал, сделал вид, что не расслышал. Некстати и ни к чему сейчас говорить, что отец погиб. Он присел на корточки, чтобы лучше разглядеть прочные железные подковки на подошвах солдатских ботинок. Наверное, такие носил и отец, когда пошел на войну.
— Вы сейчас на фронт?
— Почитай, что прямиком, без задержек.
— А меня примут на фронт?
— Нет, Сидоров, не примут, не смеши честную публику и не спрашивай никого про такие глупости.
— Я просто так, а вовсе не про глупости… А вот если я добровольцем напрошусь, возьмут тогда?
— Все одно нет, ребятишек не берут и не пустят.
— Я вырасту.
— Далеко хватил, Сидоров, не успеть! Пока ты растешь, мы с войной покончим, разделаемся в два счета, понял?
— Конечно, понял… Только когда?
— Полагаю, Сидоров, что месяца через два-три, от силы через полгода, и возвернемся.
— Тогда, конечно, не поспеть.
— Вот и слава богу!
