— Член преступной группы спекулянтов-валютчиков. Главари группы Каролицкий, Фрадин и Поварчук были приговорены к высшей мере. Ковалев в группе занимался связями, был приговорен к восьми годам заключения, отбыл шесть, по отбытии наказания вернулся в Приморск на постоянное жительство. На пенсии. Лет ему… — тут впервые Литвак остановился, задумался, но уверенно сказал: — около шестидесяти шести. Не больше. Жена пенсионерка. Две дочери живут в других городах. Был в свое время весьма интересной фигурой. Занимался золотой контрабандой. Маловероятно, чтобы после отбытия срока Ковалев мог принимать участие в какой-то другой преступной группе. На этот счет они строги — одно появление Ковалева несет с собой опасность провала. А в чем дело?
Выборный в двух словах обрисовал ситуацию.
— Да-а, — протянул Литвак. — Не каждый день случается.
— Вот-вот, — подхватил Сергей Сергеевич. — Предположим, пропал человек. Уехал, на место назначения в свой срок не прибыл, сестра дает телеграмму, беспокойство и так далее. Естественно, жена обращается в милицию. Естественно, что этот совет ей дает друг мужа. Гражданин Ковалев. Но гражданин Ковалев знает, что на его приход в милицию обратят внимание. И все же идет вместе с ней. Идет в райотдел. Там, как и предполагалось, внимание обращают и направляют их к нам. И предупреждают об этом. И к нам Ковалев является вместе с женой, как его, Игорь?
— Жалейка. Григорий Михайлович Жалейка.
— Вот именно. Предположим, что райотдел он посетил из чисто дружеских побуждений. Но к нам-то ему какой резон идти? Он не обязан, она может явиться и одна. Здесь его, безусловно, кто-нибудь да узнает. Встречи и возможные разговоры не из приятных. Зачем и почему? Только из беспокойства о пропавшем Григории Михайловиче?
— Не исключено, — пожевал губами Литвак.
— Конечно, не исключено. Может быть, продиктовано стремлением продемонстрировать свою чистоту перед законом. Свое отбыл, никаких дел не имею, чист, как стеклышко, могу явиться в управление похлопотать, как человек бывалый и юридически грамотный.
— Очень неординарный гражданин, — сказал Литвак. — И есть еще одно обстоятельство, которое любопытно ложится в наш пейзаж.
— Какое?
— Это надо будет решать с начальством.
— Хорошо, — сказал Выборный. — Давайте перенесем продолжение разговора к начальству.
Белов чувствовал, что Сергея Сергеевича покоробили последние слова Литвака, да и сам он удивился неприветливости капитана. Литвака Игорь знал мало, сталкиваться с ним по делу не приходилось, поэтому уже в коридоре Игорь сказал Выборному:
— А что это он такой казенный, товарищ майор?
— Нет, Игорь, Александр Васильевич не казенный. Он, как говорится, закрытый человек. А вам я могу рассказать одну историю. Служил некогда в нашем управлении один майор. Фамилия его тут ни к чему, да и сам давно уже работает в другом городе. Весьма способный человек, я сказал бы, блестящий оперативный работник. Острый, веселый, иногда до дерзости. Стихи писал — очень смешные. С Литваком весьма не ладил. Что значит — не ладил? Не любил его, смеялся над ним, “архивной крысой” прозвал, эпиграммки на него почитывал. В общем, Литвак и так человек, как видите, не компанейский, и все это любви к нему не добавляло, тем более что майор пользовался уважением у товарищей. Повторяю — очень способный человек. Но случился у него прокол дома. Разошелся с женой, та стала жалобы на него писать в инстанции. А тут в связи со всеми семейными делами и на работе не слишком пошло, очень серьезное дело сорвалось. В общем, приехал инспектор из министерства, указания оттуда были самые грозные, и все считали, что решено — отчислят из кадров. Жалели его, сочувствовали, поругивали, но дело считали решенным. И вот на собрании посреди всех громов и молний встает Литвак. Те, кто эпиграммки слышал, сразу подумали — все, тут майору конец. А Литвак выступил е защиту. Да, как ни странно, именно в защиту. Память у него дай бог, он как начал рассказывать обо всех операциях, да как стал припоминать — когда и как этот майор отличился. Да как выдал цитату из Энгельса о семье и браке, даю голову наотрез, что инспектор ее не знал.
В общем, переломилось собрание. Выговор ему, конечно, записали. Дисциплинарно наказали. Но на службе оставили. Потом подошел он к Литваку благодарить. А тот ему в ответ:
— Выступил, потому что считал неверным ваше увольнение. Уверен, что вы нужный и способный работник. А благодарности принять не могу, личной симпатии к вам не испытываю.
Вот так. И заметьте, Игорь, с тех пор прошло уже восемь лет. И все восемь лет капитан Литвак бессменный член нашего партийного комитета. Это вам что-нибудь говорит?
Белов стоял красный.
— Я понял, товарищ майор.
— Вот и хорошо. А теперь к делу. Всей этой историей надо будет заняться. Поищите этого Жалейку — по приметам, по линии следований
В маленькой комнатке на окраине города человек в трусах и майке воткнул штепсель телевизора в розетку. Ящик потрещал, потом густой мягкий баритон заполнил комнату.
Костик делал зарядку. Костик дышал свежим воздухом из раскрытого окна. Костик подпевал солисту. Вот поспал так поспал. Лег в десять, встал в десять. Сколько это будет? Минут семьсот. Не зря это говорят- хорошо поспать минут шестьсот. Семьсот даже лучше.
Костик приседал и выпрямлялся радуясь сам себе: сороковой пошел уже, а пуза все нет. А почему? Режим. Здесь обычный, там строгий. Там сидим, а здесь лежим, получается режим. Сухая, поджарая его фигура, облитая тонкими жесткими мышцами, с каждым разгибом утрачивала ленивую мягкость, кровь играла в теле.
Одевшись, Костик вышел из дому, поел в маленьком кафе на площади, где, звеня, сбегались красные трамваи. В один из них и сел Костик. Трамвай довез его до парка. В киоске у входа Костик купил газету, уселся на ближней скамеечке, почитал, покурил, посвистел сквозь зубы, поговорил со старичком, который разгадывал кроссворд в журнале “Огонек”. Затем Костик пересек парк, сел в троллейбус, идущий к центру города. Вышел на улице Карла Маркса, неспешно прошел несколько кварталов. Возле кинотеатра он остановился рядом с молодой женщиной, что-то чепуховое сказал ей, потом деловито зашагал прочь. Задержался он еще через несколько кварталов у большой фотовитрины, подождал, пока рядом не остановился человек, буркнул ему несколько слов про жару и снова быстро ушел.
В глубине души Костик был уверен, что все это ни к чему. И старик в парке был нормальный любитель кроссвордов, и сейчас за Костиком никого нет. Он давно уже научился спиной, затылком чувствовать чужой взгляд. Сейчас никого нет и быть не может. Он ведь чист. Но Белый требовал максимальной осторожности. Вот и катался Костик по городу, сбивая со следа. Кого? Сбивать-то некого. Освободился он правильно, бумажки все по форме, живет тихо, работает, за ним ничего нет. Кто станет в воскресенье водить по городу человека, за которым ничего нет? Разве только Белый мог привести на след. Но если он правду говорит, за ним бы не следили, его бы брали сразу, где только смогли бы.
Еще пять минут ходьбы, потом под мост. На автобусной остановке было пусто. Автобус довез Костика до бельевой фабрики, там Костик перешел улицу, свернул за угол длинной желтой фабричной стены. Позади никого не было.
Прожаренная солнцем пригородная улочка, тишина, только где-то позвякивает колокольчик велосипеда. Костик прошел вдоль забора, толкнул калиточку, по узкой троте зашагал к дому, укрытому в глубине сада.
Дверь словно отворилась сама, пуская Костика. За порогом стоял высокий смугловатый человек.
— Ну?
— Что “ну”? Бегаю из-за тебя как собака.
— Ничего! Не напрасно, мальчик, видишь, не напрасно ножки бьешь, все что утром заработал, тем же вечером пропьешь. Слыхал такие стихи?
— Таракан, что ль, сочинил?
— Нет, Таракан больше про баб сочинял. Это кто-то другой. Ну, говорил?
— Говорил.
