заржал жеребец, замычала корова, надавил на клаксон Осоавиахим.
Дерибасов проворно закатился под стол, выхватил пистолет и, не поднимая скатерти, выстрелил куда-то в сторону Дуни. Он очень спешил нажать на курок, прежде чем вторая пуля оборвет его жизнь.
Дуня завизжала, поддернула юбку и вспрыгнула на диван, словно из-под стола могла выскочить огромная крыса.
Так как визг Дуни не походил на вопль раненого, Дерибасов выстрелил на звук и, подражая шерифам, ковбоям, гангстерам и прочим суперменам, откатился к другой ножке стола.
- Ах ты ж, выродок! В женщину?! - завопила Дуня и, не дожидаясь третьей пули, вспрыгнула на стол и стала палить под себя.
Хоть у Дерибасова от постоянного катанья уже кружилась голова, на второй пуле он сообразил, откуда стреляют, и открыл огонь по низкому потолку своего убежища. Попав под «зенитный» огонь, Дуня запрыгала по столу.
Евдокия «танцевала», Дерибасов катался, что-то звенело, и со стороны могло показаться, что обоим ужасно весело.
Первым отстрелялся Мишель, и столешница сразу показалась ему крышкой гроба. Дерибасов взял с места в карьер - набирая скорость, прогалопировал на четвереньках до дальнего конца стола и бросился к двери.
- Ага-а! - торжествующе завопила Дуня и выстрелила.
Жизнь Дерибасова спас плохой вестибулярный аппарат. В отличие от пули, он в дверной проем не вписался. Разбив голову о косяк, Дерибасов, покачиваясь, выбрался из комнаты и, слыша за спиной топот с придыханием, куда-то побежал.
Распахнув очередную дверь, бывший муж Михаил очутился перед бывшим фонтаном, оказавшимся спасительно глубоким. Набрав побольше воздуха, Дерибасов залег на дно. Там он пережил еще один выстрел, увидел, как тщетно давит Дуня на курок, и понял, что будет жить. Выплыв на противоположный «берег», Дерибасов отхаркнул:
- Дура! Я же! С тобой! По-хорошему! Хотел! Сам пришел! Ну ничего, сука! Ты у меня! Кровавыми слезами умоешься!
После этого он выстроил матерное сооружение, по сравнению с которым Дунин дом казался примитивной хибарой. Не привыкшая к подобному, Евдокия не просто стала краснокожей, но и метнула томагавк пистолета так метко, что рукоятка попала хоть и не в глаз, но в бровь.
Мокрая, окровавленная, изнемогающая от ярости Верховная Личность долго рвала ручку «мерседеса» - Осоавиахим, услышав перестрелку, залег: вдавил все дверные кнопки и сам вдавился между сиденьями.
- Михаил Венедиктович, - истово перекрестился Осоавиахим, наконец-то впустив племянника, - ей-богу - не я!
- Что?! - прорычал Дерибасов и рванул с места.
- Не я оповестил, что у тебя пистолет. И кто им сказал, чтоб к нашему приезду вооружались, - не ведаю! Господи, что же будет?! Палят, как в Америке! И на улицах людей нет... Понятно - засаду где-то устроили. Все, линчуют нас, Миша, ей-богу, линчуют. Как негров. Пренебрегая социалистической законностью! Давай вернемся! Я Зинаиде Владимировне ключи забыл отдать!
Дерибасов начал разворачивать «мерседес».
- Миша! Племянник родной! - чуть не зарыдал Осоавиахим. - Спасибо! Всю жизнь буду помнить, как ты нас спас от лютого суда! И как мы в безрассудстве своем только решились ступить на эту землю!
- Красиво поешь, - Дерибасов зло кивнул на дверцу. - Действительно, ступи-ка на эту землю. Ты-то чего пургу метешь? Тебя никто не высылал. Иди в общину и подготовь мне торжественную встречу. Да сними свой идиотский парик, ты не в Москве. И очки тоже!.. Ну чего вылупился? Умоюсь, высушусь и явлюсь.
Одежду Дерибасов сушил на старой плакучей иве, в том самом укромном ностальгическом месте неподалеку от коровьей купальни. Голый Дерибасов скрючился на уже полусгнившем поваленном дереве и вспоминал Заиньку - единственную, как он теперь понимал, искренне любившую его женщину. И эту чистую девичью любовь он принес в жертву Дуньке-дуре! Впрочем, дураком оказался именно он - это доказывалось элементарной арифметикой. То есть его жена, еще будучи законной, понесла неизвестно от кого и неизвестно где - может быть, на этом же самом месте! И этот кто-то с полным правом мог чувствовать свое превосходство над Дерибасовым! Бровь и сердце кровоточили.
Теперь флаги пеленок развевались на Дунькином трехпалубном крейсере, сигнализируя всему миру, что Михаил Венедиктович Дерибасов бесплоден. Некому будет передать ни нынешний чемоданчик, ни грядущие чемоданы и сундуки.
- Да-а, значит выродок, - сообщил он подошедшей корове.
Та облизнулась.
- Спрячь деликатес, - машинально посоветовал Мишель.
Дерибасов вдруг понял, что ему хочется сложить все фальшивые звания и бутафорские регалии, объединиться в тоске со старыми назирхатскими девами и заслониться от самого себя верой в черта, дьявола, Чхумлиана, Осоавиахима, во что угодно.
Подул ветер, солнце нырнуло под одеяло огромной серой тучи, Дерибасов обреченно натянул сыроватую одежду и, наконец, вспомнив про автоаптечку, заклеил бровь пластырем.
Глава 28. Заговор Антиназариев
В арбатовском квартале Осоавиахим, утративший столичную вальяжность, раструбил о прибытии Верховной Личности. Минут пятнадцать он нес какую-то ахинею собравшейся общине. Но то, что на московском асфальте казалось метафорическим «гласом почвы», в Назарьино выглядело говорящим горшком с землей на пашне. Потом он начал выставлять почетный караул. За отсутствием родов войск Осоавиахим расставил буддо-христиан по родам буквально: по четной стороне улицы построился короткий мужской, а по нечетной - растянулся женский.
Затем он приволок ящик, установил его посередине и провел с него долгий бестолковый инструктаж. Так как Дерибасов все не ехал, Осоавиахим разучил с братьями и сестрами назарьинский гимн.
- Братья и сестры! Вы можете видеть, как тепло приветствуемый местными жителями кортеж Чхумлиана приближается к своей резиденции. Высокого гостя встречают Осоавиахим Будулаевич Арбатов и другие официальные лица.
Осоавиахим сошел с ящика и, раскинув руки, пошел на «мерседес». Когда деморализованный Дерибасов выбрался из машины, Осоавиахим облапил его, трижды расцеловал и, обернувшись к народу, пояснил:
- Приветствуем на родной земле! - Потом добавил: - В честь прибытия высокого гостя был исполнен назарьинский гимн.
Осоавиахим строго выпрямился, изобразил дирижерский взмах и, сопровождаемый нестройным хором, загудел:
На широком, на Назаровой лугу,
В небо синее утомишься смотреть.
Лежа в свежем, пряно пахнущем стогу,
Можно даже, не жалея, помереть...
Ой ты, р
Хороводы и частушки у реки...
Над ней радуга, как дивное седло,
Воды, словно руки матери, мягки ...
Допев, Осоавиахим объявил:
