Надо что-то делать. Выход найден! Приглашаю Гагарина в пилотскую кабину и захлопываю дверь.
И здесь ему нет покоя. Молодой ещё лётчик Владимир Александрович Нефёдов не то в шутку, не то всерьёз спрашивает, как ему записаться в космонавты.
— Сколько вам лет?
— Тридцать два.
— Парень вы вроде крепкий, и ростом подходящий, не выше меня… Пишите заявление! — в тон ему отвечает Гагарин и фотографируется на память с будущим космонавтом.
Штурман допытывается, не нарушал ли воздушные пространства разных государств космический корабль «Восток», пересекая все земные границы мира.
— Думаю, что нет, — улыбается Гагарин. — Воздушное пространство по международным правилам считается до высоты полёта артиллерийского снаряда. Я летел раз в тридцать выше, чем идёт «ТУ-104», а во сколько раз выше снаряда — и сказать не могу. Мне довелось облететь земной шар без всяких разрешений и виз, но за границу по приглашению направляюсь впервые. И, представьте себе, волнуюсь даже больше, чем во время космического полёта.
Я заметил, каким взглядом поглядел Гагарин на приборную доску, и, как лётчик, сразу понял его. Каждому пилоту хочется поближе познакомиться с новой машиной.
Я предложил Гагарину правое кресло пилота. Пусть покрутит штурвал «ТУ-104», хотя бы на пять минут почувствует себя хозяином воздушного корабля, а не пассажиром.
По правилам мне этого делать не следовало. Но я подумал о том, что риска нет никакого: пилот за левым командирским штурвалом сидел, мог контролировать каждое движение, каждый поворот и если бы понадобилось, то в то же мгновение поправить его. Но этого делать не пришлось.
Гагарин внимательно следил за приборами, четко реагировал на их показания, строго вёл «ТУ-104» по курсу, на заданной высоте. Словом, чувствовалось, что сидит за штурвалом настоящий лётчик.
Вскоре ему пришлось освободить пилотское кресло.
— Вас вызывает пражское радио, — позвал Гагарина наш бортрадист.
Юрий Алексеевич подошёл к аппарату, пристегнул ларингофон, надел наушники. Он тепло приветствовал чехословацких радиослушателей и обстоятельно отвечал на вопросы журналистов из Праги, которые вели это необычное интервью с космонавтом, находившимся ни на земле, ни в космосе. Мы шли на высоте девять тысяч метров.
Я спросил, как ему понравился наш корабль.
— Вы, надеюсь, не обидитесь, — сказал он мне, улыбаясь, — ракета всё-таки лучше, чем любой самый хороший реактивный самолёт.
Конечно, я не обиделся.
Путь нашего корабля лежал над родной и милой нам обоим Смоленщиной, где прошло наше детство. Я показал Юрию Алексеевичу Гжатск. Теперь этот город на Смоленской земле стал знаменит на весь мир, как родина первого космонавта! Каждый поезд останавливается здесь на 5 минут!
— У нас много знаменитых земляков! — заметил Гагарин.
— Конечно, — подхватил я. — Вон, видите, впереди Волочёк — бывшее имение героя Севастопольской обороны адмирала Нахимова. Чуть подальше, в излучине Днепра, в поместье Каменец жил когда-то фельдмаршал Кутузов. В двадцати километрах отсюда — имение, где писатель Грибоедов провёл свою юность…
Всё мелькало быстро-быстро, как на киноэкране. Ведь мы шли со скоростью 15 километров в минуту. Если для меня, не раз пролетавшего по этой трассе, всё было знакомо в подробностях, то для Гагарина всё было ново и интересно.
Мы вспоминали один за другим славных сынов Смоленщины — первого русского авиатора Михаила Ефимова, советского стратонавта Георгия Прокофьева, творца вертолёта академика Бориса Юрьева и многих других.
— Вот здорово! — воскликнул Гагарин. — Крылатые земляки встретились в воздухе, и не где-нибудь, а над родными местами!
Не утерпел я и показал ему с высоты и маленькую деревушку Гришково, где я родился в 1917 году.
Деревенька наша, расположенная на берегу Днепра, состояла всего-навсего из двух улиц: продольной и поперечной. Если на них посмотреть с воздуха, они напоминают букву «Т» — посадочный знак, так хорошо знакомый каждому лётчику. Приземляясь на аэродроме где-нибудь в чужих, далёких краях и глядя на это «Т», я всякий раз вижу перед собой родное Гришково.
…Не могу не вспомнить ещё одного смоленского земляка — замечательного советского поэта Александра Твардовского. Он писал как-то, что у большинства людей чувство родины в обширном смысле — родной страны, отчизны — дополняется ещё чувством родины малой, родины в смысле родных мест, отчих краёв, района, города или деревушки. «Эта малая родина, — замечал поэт, — со своим особым обликом, со своей — пусть самой скромной и непритязательной — красой предстаёт человеку в детстве, в пору памятных на всю жизнь впечатлений ребяческой души, и с нею, этой отдельной и личной родиной, он приходит с годами к той большой родине, что обнимет все малые и — в великом целом своём — для всех одна».
На «малой» родине
Детство! Счастливое и безмятежное или трудное и суровое, оно одинаково дорого нам.
Первые воспоминания о себе, смутные и невесёлые, — это и воспоминания об отце. В моей памяти отец навсегда остался человеком ласковым, добрым, но очень больным. Помню такую картину.
Июль. Яркое солнечное утро. Мать ушла в поле, меня оставила с отцом.
— Паша, ты бы мне горошку нарвал в огороде, — слышу слабый голос отца. Он лежит на кровати бледный, измождённый.
Быстро бегу на огород, отыскиваю грядку с горохом и тащу отцу горсть сладких зелёных стручков.
Он ест их с наслаждением и просит:
— Поешь и ты со мною, сынок!..
Знал отец, что в семье нет других лакомств ни для него, тяжелобольного, ни для нас, ребят…
Подробнее о своём отце — труженике и неудачнике — я узнал уже из рассказов матери. Мне ещё и четырёх лет не исполнилось, когда он умер.
Одна заветная мечта была у отца: вырваться из нищеты, «выбиться в люди». Не мог прокормить семью крохотный клочок земли, который принадлежал нам до революции. И каждый год, едва заканчивались полевые работы и был собран скудный урожай, отец вместе с дедом Захаром на всю зиму уходили в Петербург — тогдашнюю столицу Российской империи. Там они нанимались к подрядчикам на строительные работы.
Не нравилось отцу в городе, манили его к себе родные поля. И, как только наступала весна, он возвращался обратно в Гришково.
После Октября сбылась заветная мечта отца: прирезали нам земли, и отец перестал уходить в город на заработки. Все силы отдавал он теперь своему крестьянскому хозяйству. Но сил уже оставалось мало. Нужда и тяжёлый труд свалили его раньше времени.
После смерти отца все заботы о нас, детях, о хозяйстве легли на плечи матери. Нелегко ей, бедной, приходилось в ту пору. Чтобы свести концы с концами, она не только работала от зари до зари на своём поле, но ещё нанималась на подёнщину. Тут и на мою долю выпала забота. Я должен был помогать матери — нянчить младшую сестрёнку Шуру. Конечно, присмотреть за ребёнком — труд небольшой. Тяжелее было другое — смотреть, как беззаботно носятся по деревне мои сверстники. Вот так бы и помчался вслед за ними! Да разве бросишь Шурку!..
Первой нашей ребячьей забавой были игры на реке. Летом мы то и дело бегали к Днепру: купались, удили рыбу. Зимой же целыми днями носились по звонкому, гладкому льду, забывая обо всём на свете.
