Настоящих коньков ни у кого из нас и в помине не было. О них мы только могли мечтать. Но и на самодельных «снегурках» — лаптях с намоченной и подмороженной подошвой — выделывали такие трюки, которые могли бы удивить и чемпиона фигурного катания. Позднее я смастерил себе более удобные коньки. Сухое берёзовое полено разрезал вдоль, обтесал топором, остругал ножом, а скользящую поверхность отшлифовал стеклом так, что блестела не хуже зеркала. Получились коньки — ставь хоть рядом со стальными, фабричными. Лихо я катался на них. Ребята завидовали. Но один раз «снегурки» крепко подвели меня!
На самой середине Днепра у нашей деревни течение было такое сильное, что река здесь не замерзала даже в самые лютые морозы. Молодечеством у нас, ребят, считалось подкатить с разгона к самой полынье, круто развернуться и нестись обратно к берегу. Гурьбой, по команде, соскользнули мы однажды с крутого берега и помчали к середине реки. Одним рывком я вырвался вперёд. Дух захватывало — нёсся стрелой. Но у самой воды коньки забуксовали. Не успел и опомниться, как кромка льда подо мной треснула и меня понесло под лёд…
Плавал я, как и все наши деревенские ребята, ловко. Заработав изо всех сил руками и ногами, я быстро вынырнул из воды, уцепившись за кромку льда. Но выкарабкаться наверх было трудно, течением снова уносило под лёд. Помню, как я отчаянно барахтался и кричал. К счастью, товарищи мои не растерялись. Цепочкой, ухватившись друг за друга, разлеглись они по льду до самой воды. Передний протянул мне конец шарфа. Крепко держась за него, я подтянулся из последних сил и выполз на крепкий лёд.
Одежда на мне обледенела. От холода и испуга зуб на зуб не попадал.
Стремглав кинулся я к нашему школьному сторожу, доброму деду Трофиму. Старик только ахнул, когда увидел меня, и, раздев, тут же загнал отогреваться на печь.
Долго я пробыл у деда Трофима. Домой пришёл лишь под вечер как ни в чём не бывало. Матери не оказалось дома: она в тот день работала у Ковалдиных. Эти богачи у нас чуть ли не помещиками считались: имели много земли, большой сад, держали несколько коров и сытых коней. На посев и уборку нанимали батраков. Мать моя ходила к Ковалдиным на подённую работу: мыла полы, таскала воду, поила скотину.
Иногда мать брала меня с собой. Я видел, как живут эти, первые в округе богатеи — совсем не так, как большинство гришковцев. У нас, например, сплошь да рядом хлеба не бывало, а у Ковалдиных постоянно пекли вкусные пироги. «Почему же у Ковалдиных, — думал я, — пироги и в будний день не хотят есть, а для нас они даже в праздники — лакомство?»
Много новых мыслей вызывали и наши деревенские сходки. Правда, с этих сходок взрослые нас гоняли, но мы знали, что разговоры о том, что пора избавиться от кулацкого засилья, в деревне в последнее время раздавались всё громче. Как и всюду в стране, в жизни нашего Гришкова назревал великий перелом. После Октябрьской революции между крестьянами разделили помещичьи земли, но кулаки-богатеи всё ещё оставались в силе, и деревенская беднота во многом по-прежнему зависела от них. Лишь в 1924 году у нас произошёл новый передел земли — землеустройство, как говорили тогда. Кулаков прижали. Землю распределили по количеству едоков в семье.
Я становлюсь взрослым
Моей матери досталось целых пять десятин земли.
Большое это было счастье для семьи, но я, признаться, особенной радости не чувствовал, потому что с этой поры и мне пришлось стать настоящим работником. На подённые работы мать перестала ходить — времени не хватало, чтобы со своим хозяйством справиться: в семье, кроме матери, не было ни одного взрослого работника. Кто жил прежде в деревне, тот знает, как трудно без мужских рук переделать тяжёлую крестьянскую работу.
С ранней весны и до поздней осени, от зари и до зари, работали все мы от мала до велика в поле. Вместе с матерью и сёстрами трудился и я. Все приходилось делать; и коней водил на пахоте, и сено косил, и копнил, и снопы вязал, и картофель копал, и лён теребил…
Стал я с восьми лет настоящим помощником в семье. Читаешь теперь некрасовское стихотворение «Мужичок с ноготок» и вспоминаешь своё нелёгкое детство.
И все же работа в хозяйстве, заботы по дому не убивали в нас, ребятах, своё, живое, задорное.
Во мне это мальчишеское начало было так же живуче, как и у тех моих сверстников, которым не надо было слишком много трудиться. В то время как я работал, многие мои товарищи беззаботно играли. Тянуло меня неудержимо к ним, но я понимал — нужно помогать матери.
Выход был всё же найден — мать стала мне давать задание «на урок»: столько-то связать снопов или такую-то полоску прополоть. Выполнишь задание — свободен! Выполнять «урок» помогали мне мои дружки. Самый закадычный из них — Митька — стал председателем своеобразной ребячьей «артели взаимопомощи». По его зову ребята прибегали помогать и мне и другим, у кого оказывалось много дел по хозяйству. Дружно, коллективом принимались за дело, а потом все вместе отправлялись к Днепру.
После окончания полевых работ, когда весь хлеб был смолочен, свободного времени становилось много. Хорошо, если осень выдастся погожая. А как пойдут дожди, слякоть, забьёмся, бывало, по избам и сидим. Не очень-то разгуляешься по лужам в лаптишках! В такие тоскливые дни каждый из ребят придумывал для себя какое-нибудь занятие. Я пристрастился к лепке, прельщали меня на ярмарке ярко раскрашенные глиняные игрушки. Часами просиживал я у окна, дожидаясь хорошей погоды, и лепил, лепил из глины всяких петушков, лошадок и даже целые дома с колоннами, какие видел на декорациях ярмарочных балаганов.
Единственным ценителем моего «искусства» была моя младшая сестрёнка Шура. Только я за глину, а она тут как тут. Высунув от восторга язык, сидит и с восхищением наблюдает за работой, не смея пальчиком прикоснуться к моему глиняному богатству.
Позднее это искусство лепки не раз выручало меня. Но об этом я ещё расскажу.
Лепку вскоре заменило другое увлечение. Как-то наш мирской пастушонок Петя подарил мне нож, сделанный из обломка косы. По тем временам в нашей глуши это было целым состоянием. Полпуда ржи надо было отдать за такой нож. Счастливый обладатель этого бесценного инструмента, я начал трудиться над обрубками дерева. Сначала получались не совсем гладкие кубики, ружья и кинжалы. Потом дело пошло. Начали выходить довольно занятные и сложные игрушки: сани, телеги, мельницы с движущимися крыльями. Однажды даже удалось вырезать миниатюрную льномялку со станиной, зубчатыми валами и ручкой.
Резьба по дереву — нелёгкое занятие. Руки вечно в порезах, ссадинах. Зато как же я гордился, когда моим мастерством любовались не только сверстники, но даже взрослые. Я так увлёкся резьбой, что и в хорошую погоду перестал выходить на улицу. За эту привязанность к художеству дружки дали мне обидную кличку: «тихоня». Задетый за живое, я забросил свой нож и снова проводил целые дни на улице. Игра в снежки, катание с горки, коньки опять захватили меня. Это была последняя моя вольная зима. Весной и летом меня ждала работа, а осенью я пошел в школу.
За партой
Первый школьный день памятен каждому. Для меня этот день наступил внезапно.
Разговоры о школе в семье велись задолго до того, как я пошел учиться. Когда мне исполнилось восемь лет, односельчане говорили матери: «Пора тебе Пашку в школу посылать». Но мать к этим советам отнеслась безразлично. Она считала, что для крестьянского труда грамота ни к чему. Землю дали — ну и трудись на ней, не жалея рук. Так рассуждали многие в нашей деревне. Ведь особой грамотности для сельскохозяйственных работ в то время и не требовалось. Мать говорила, что школа будет лишь отрывать от дела. Так она в том году меня в школу и не пустила.
— А за Шурой кто присмотрит без тебя? — сердито отрезала она под конец.
