скоростью девятьсот пятьдесят километров в час. Внизу, через просветы матовых облаков, видна коса Сахалина, а дальше — безбрежное неприветливое Охотское море.
Бортпроводницы на подносах разносят завтрак пассажирам. Уступаю правое пилотское сиденье второму пилоту Демину, а сам отправляюсь проверить самочувствие пассажиров, заодно и познакомиться с ними. Может быть, встречу кого из прежних воздушных пассажиров? Вот в передних креслах сидят шофёр Серзин со своей женой Ольгой Павловной и сыном Серёжей. Семья переезжает с Сахалина на Камчатку. На «ТУ-104», разумеется, летят впервые.
— Как чувствуете себя в полёте? — спрашиваю Серзин а.
— Привольнее, чем в кабине своей автомашины, — отвечает довольный шофёр.
— А тут лучше, чем дома, — солидно замечает шестилетний Серёжа.
Рядом с семьей Серзина расположился военнослужащий Хороших. Он возвращается на Камчатку с кавказского курорта, на «ТУ-104» сел в Москве.
— Раньше, — говорит Хороших, — от Москвы до Камчатки я добирался на четвёртые, а то и пятые сутки, а сегодня меньше чем за пятнадцать часов долечу. Великое это дело для нас, окраинных жителей, товарищ пилот! Великое!..
А вот и самый маленький наш путешественник — двухмесячный Саша Фёдоров; он совсем неплохо чувствует себя на руках у матери. Этого пассажира не занимают ни скорость движения, ни время нашего прибытия. Мать малыша Римма Ракитская из села Каменское, на севере Камчатки, гостила в Хабаровске, теперь возвращается домой. Своё первое в жизни путешествие её восьминедельный Саша совершает на реактивном самолёте. Вырастет мальчуган, и станет для него этот перелёт седой историей, а сам он, может быть, поведет межпланетный корабль. Как знать!
Шестидесятидевятилетняя Мария Даниловна Лисина на самолёте летит впервые в жизни и сразу на «ТУ-104».
С доброй улыбкой Мария Даниловна говорит:
— Та на зализници больше трясло. А у нас на сели, як на тий таратайцы-чортопхайци: кудысь пойдёшь, так и зовсим все кишки повытрясае. Ни, на вашему небесному экспрессови раскатывать краще, ниж на «Москвичу» нашего предколгоспа.
— А что же вы, бабуся, на старости лет в такую даль собрались? — спрашиваю старушку.
— А до чоловика своего законного. Уж двадцать рокив, як вин покинув нашу ридну Днепропетровщину.
— Сойтись, что ли, снова решили с ним?
— Та бог з вами, командир, скажете тоже такое! Хиба ж мы расходились? Он и письма и гроши мини присылав. Раниш я не хотела покидать сына та дочку, вони остались на старому мисцю. А я решила доживаты вик со своим законным. И он просит. Чоловик мий в Петропавловске — знаменитый печник. Для своей старухи, навить, гарну печь склав. Буде де погриты стари кости. Вы, молодь, того не понимаете!..
Я повернулся, чтобы идти, но меня остановила молодая женщина. Она внимательно прислушивалась к нашему разговору, не спуская пристального взгляда с меня.
— Неужели не узнаете меня, товарищ Михайлов? — спросила женщина.
Всмотревшись в её лицо, я вспомнил:
— Нина Петровна, вы ли это? Ведь вы же зареклись не садиться в самолёт!..
Нина Петровна конфузливо заморгала ресницами и, смущённо улыбаясь, сказала:
— Во-первых, это было восемь лет назад, и я действительно все эти годы не летала, а во-вторых, это же реактивный самолёт, это же «ТУ». О нём я так много читала и слышала. Говорят, ему никакие бури не страшны?
— Да, вы правы, Нина Петровна. Раньше самолёту выше пяти тысяч метров трудно было подняться, а теперь и на двенадцать тысяч легко забираемся. Все бури-непогоды остаются далеко под нами, и нашему «ТУ-104» всегда светит солнце. Конечно, если мы летим днём. Такого переполоха, как случился с нашим старым самолётом, на «ТУ» быть не может, Нина Петровна.
С этими словами я ушёл к себе в кабину и, наблюдая за работой пилота, вспомнил о своей первой встрече с Ниной Петровной.
1 мая 1950 года мы летели на двухмоторном самолёте «ИЛ-12» из Хабаровска в Москву. Самолёт шёл на высоте две тысячи семьсот метров. В кабине было холодно.
— Подтопить бы, Тихон Тимофеевич, — обратился я к бортмеханику. — Температурка-то у нас минусовая.
— Это нам ничего не стоит, — весело ответил бортмеханик.
Электропечь заработала, и я с удовольствием расправил спину под потоком тёплого воздуха.
Штурвал держал второй пилот. Штурман внимательно вычислял курс, чтобы не отклониться к северу, в сторону Буреинского хребта. Фронт холодной погоды, о котором нас предупредили синоптики, будто бы остался позади, но плотные шапки облаков стали подниматься выше над горами, как бы выжимая нашу машину кверху. Самолёт поднимался ввысь, а тёмно-синие шапки облаков неотступно тянулись за ним.
«Ничего особенного, — уговаривал я сам себя, — над горами всегда формируется облачность».
Стрелка высотомера показала три тысячи триста метров. В горах бушевала непогода, мощные кучевые облака продолжали наседать.
— Ничего, сейчас проскочим их, и всё будет в порядке, — успокаивал я экипаж.
Но в этот момент плотная облачная стена грозно преградила нам путь. Начались воздушные толчки. В пассажирской кабине восемнадцать взрослых пассажиров и шестеро детей безмятежно дремали, растянувшись в своих креслах, ничего не подозревая о тревожной обстановке.
Я крепко сжал штурвал, чтобы при толчке он не вырвался из рук. Экипаж начал нервничать. Становилось очевидным, что мы не успели проскочить хребет, что как раз над вершинами гор нас застиг ураган.
Я вынужден был подняться ещё на пятьсот метров. Но сразу почувствовал страшную вялость в движениях, всё время хотелось вздохнуть поглубже, набрать побольше воздуха. Признаки начинающегося кислородного голодания были налицо.
Между тем облака сплошной массой облепили наш «ИЛ-12». Казалось, они просачиваются внутрь самолёта. В кабине стало темно, как в погребе. Даже фосфорическая окраска стрелок мало помогала различать деления на приборах. В глазах рябило от невероятной болтанки, беспрерывных бросков вверх и вниз.
В пассажирской кабине никто уже не спал. Кое-кого из пассажиров укачало, и они, побледнев, сжались в испуге.
Крылья самолёта обледенели. Налетающие бурными порывами мощные потоки воздуха готовы были расчленить машину на части.
В наушниках шлемофона раздавался треск электрических разрядов.
— Выключить радиостанцию, — помню, приказал я радисту и поспешил успокоить товарищей: — Это же последние судороги холодного фронта, сейчас пройдём грозу.
Высоту и курс полёта менять было нельзя. Влево уклонишься — там государственная граница, высокие горы, безлюдная тайга. Вниз — там тоже горы, и при снижении или воздушном толчке не мудрено удариться о скалу. Оставался единственный выход: перелететь быстрее через перевал, чтобы, выскочив на равнинное место, снизиться. Буря всё не утихала.
Черноту туч прошил острый зигзаг молнии, и в нос самолёта ударил резкий слепящий свет.
Этого только недоставало!
Самолёт, как шлюпку в открытом море, стало швырять в разбушевавшемся воздушном океане.
Бортмеханик перетрусил не на шутку.
— Командир, — говорит он жалобно мне, — у меня ребята малые остаются.
— А я, по-твоему, не хочу жить! — нарочито грубо ответил я, но тут же успокоил его: — Сейчас проскочим, видишь — уже спокойнее стало.
Словно издеваясь над моими словами, нас осветило такой молнией, что мы на короткий момент ослепли.
— Командир, возвращаться надо! — взмолились члены экипажа.
