любить даже те, кто раньше чуть ли не боготворил ее, но перестали даже усердно изображать такую любовь; и для них это катастрофа.
– Ну, – сказал Изя, взяв меня под локоть и буксируя к буфетной стойке, – самое время промочить горло: такие тирады нельзя произносить без смазки, тебе грозит надолго охрипнуть. Кстати, если ты думаешь, что вы что-то новое открыли, то ошибаешься. Договариваться с правоверными Россия умела еще в петровское правление, при всем тогдашнем устремлении к Западу, и даже Алексей Михайлович, как ты помнишь, поглядывал на юго-восток со все возраставшим интересом. И все это крепко оседает в памяти. Хотя и дров было наломано, конечно, немало.
– Возможно, – согласился я, проглядывая карточку предлагаемых яств, – но я не собираюсь выходить за пределы интересующего меня времени – сегодняшнего дня и ближайшего будущего, так что все предыдущее меня не интересует. При желании можно (и не без оснований) считать ее даже от крещения Руси; как-никак, Владимир и мусульманских улема выслушивал; так что ощущение ислама как постоянного и неизбежного соседа можно обосновать – однако, по-моему, не важно, когда началось оно, но большое значение имеет – что сейчас оно переходит в новое качество.
– Ну, тут все ясно, – сказал он, в свою очередь выбирая харч и одновременно быстрым профессиональным взглядом окидывая помещение. – По сути, все решилось в двадцатые годы: отворот России от Европы. Это ты и сам прекрасно помнишь. Россия всей душой стремилась сочетаться с ней, начиная еще с тех же девяностых; процесс, как ты помнишь, был длительным и вовсе не прямым, бывали времена, когда казалось, что до вожделенного объединения оставались уже считанные дни – однако, как сказал поэт – дни проходят, и годы проходят, и тысячи, тысячи лет, – я уже уехать успел, а короткого замыкания все не происходило. Скорее всего дело тут было даже не в каких-то конкретных политических или экономических соображениях, или и тех, и других, вместе взятых… Да, не в них, но в чисто подсознательном, подкорковом, интуитивном неприятии Европой России, Россией же – Европы. Мне это из эмиграции было ясно видно – куда яснее, чем изнутри. Фигурально выражаясь, кошачий мир оказался никак не в состоянии искренне и бесповоротно включить в свои пределы весьма многочисленную стаю не совершенно одомашненных собак; а наши волкодавы, в свою очередь, никак не могли до конца подавить в себе генетическую реакцию на кошачий облик и запах; так что улыбки стай при встречах и переговорах слишком часто напоминали оскал. Собакам предлагали, по сути дела, ради объединения перестать быть псами; но даже согласись они, это не помогло бы: можно было, конечно, научиться гулять ночами по крышам, пусть и не испытывая от этого ни малейшего удовольствия, но вот лазить на деревья псы не то чтобы не хотели, они просто не могли, как корова из старого анекдота. Просто-напросто не так они устроены. Так что, по сути, неприятие было обоюдным: не только Европа не хотела России, но и сама Россия – нутром, подкорково – не желала Европы, соглашаясь лишь на чисто внешнее сходство…
Изя разлил по бокалам заказанный им венгерский мускат, неожиданно грустно сказал:
– Ну, за Олину память – земля ей пухом…
Мы выпили до дна без тостов, просто кивнув друг другу. Липсис продолжал – снова в прежней тональности:
– Ладно, то, что я говорил – так сказать, принципиальные положения. Практически же Северо- Атлантический блок, уже лишившись единомыслия, тем не менее медленно, но уверенно, как ползут материки (хотя и не так уж медленно, если пользоваться исторической шкалой времени), подплыл к российским пределам, и это неизбежно заставило шерсть на собачьих загривках угрожающе щетиниться; однако и дурак понимал, что чем теснее нам будет становиться на Западе, тем активнее мы будем искать компенсации на Востоке. Вот пускай теперь и кушают…
Тут я на какое-то время перестал слышать его, отвлеченный совсем другими мыслями. Схватка с заокеанским заклятым другом назрела всерьез. Но многое в ней будет не на нашей стороне. В частности – то самое прошлое, о котором не хотелось думать, но нельзя было не принимать его в расчет.
В России люди по наивности своей полагали, что идут по тому же пути, по которому прежде прошло американское общество, где тоже были свои богачи, свои нищие и свои контрасты. Однако рассуждавшие так упустили из виду одно обстоятельство. А именно: в Штатах богатства создавались, по сути дела, на пустом месте, и чтобы создать богатство, нужно было – в принципе – производить ценности, то есть заниматься именно производством; в Штатах никто не пришел на готовое, и общество это – при всех его недостатках – изначально было обществом созидателей. В России же к тому времени, о котором я сейчас раздумывал, немалые ценности были уже созданы общественным трудом, и в последнее десятилетие двадцатого века речь шла не о создании, но лишь о распределении уже созданного. То есть не о том, кто больше и лучше создаст, но – кто больше и ловчее ухватит. Безусловно, такая задача выдвинула на первый план совершенно других людей, чем созидатели, а именно – воров и спекулянтов, понимая эти слова достаточно широко. И богатства возникали не на производстве, а на перепродаже, на выкачивании средств у обитателя без всякой компенсации, на биржевой игре; однако все это не увеличивало национального богатства, хотя являлось весьма полезным для создания богатств индивидуальных, но не коренящихся в почве страны, а катающихся по поверхности и в конце концов выкатывающихся за пределы России. Государство, в свою очередь – как заметил еще мой дед, – заботилось в первую очередь укреплением самого себя, то есть государственного аппарата и в какой-то степени – тех сил, на которые аппарат этот не может не опираться. Но никак не рядового гражданина – вопреки множеству лозунгов, провозглашавших прямо противоположное.
Это привело, естественно, к невозможности всерьез и надолго справиться с инфляцией; к массовой безработице; к отчаянию, вызванному ощущением безвыходности. Она же служит главной причиной любого пьянства. В общем, картина свидетельствовала только о том, что безудержная демократия (вернее, то, что под ней понималось) в пору экономического кризиса и отсутствия разумного и опробованного временем законодательства – способна привести лишь к диктатуре, но не к той, которую в данных условиях можно было бы даже приветствовать – достаточно просвещенной диктатуре личности, берущей на себя ответственность за совершаемые действия и требующей взамен согласия большинства на некоторые временные меры ограничения (что и возникло в начале века), – но к анонимной диктатуре чиновничества, где никто не несет личной ответственности ни за что. Именно такая диктатура и существовала в России до самого конца прошлого века…
– Эй, – окликнул меня Изя. – Ты что, не выспался? Не столько мы выпили, чтобы отключаться за столиком.
Я взглянул на часы. Ого!
Пока я дремотно размышлял, зал буфета успел уже заполниться.
– Перерыв объявили, – сказал Изя. – Ты что, не слышал? Этак ты все сенсации проспишь, журналист! Слушай: может, давай заодно и пообедаем – всерьез, как полагается? И еще поболтаем: нет для эмигрантов темы слаще, чем судьба бывшей родины…
– Нет, – сказал я. – Приятного тебе аппетита, а у меня дела.
– Тогда и я поеду, – сказал он. – Здесь мне делать нечего. Вернешься в зал?
– Надо полагать, – сказал я.
– Тогда забери то, что я там оставил на стуле.
– Что, выслать тебе заказной бандеролью?
Изя не улыбнулся:
– Это тебе и предназначалось. Посмотришь на досуге. Тот парень, что мечтал тебя подстрелить у посольства, – он меченый теперь. Глубоко в нем сидит микробчик. Поймать его не смогли – скользкий подонок, но маковое зернышко в него всадили, так что теперь оно циркулирует по его большим и малым кругам… А я тебе оставляю индикатор. Если твой приятель окажется вблизи… Усек? Всех благ!
– Пока! – сказал я, пытаясь вспомнить, что же за мысль проскользнула у меня в голове в тот миг, когда Изя своими словами загнал ее вновь куда-то в глубокое подсознание.
3
Мне ни есть, ни пить не хотелось еще – распорядок работы съезда не совпадал с моим личным режимом, – и я решил прогуляться, а еще лучше – выйти из подъезда и выкурить сигарету на свежем воздухе. Курю я редко, но все необходимое для этого порочного времяпрепровождения имею при себе. И временами это приносит совершенно неожиданные результаты. Вот и сейчас: если бы я не захотел курить, то не вышел бы из помещения в весеннюю промозглость; а не выйди я – и не увидал бы Натальи, которая,
