Я ехал медленно, соблюдая все правила, и до дома напротив пивного бара мы добирались целых сорок минут. После компактных европейских городов к московским расстояниям каждый раз приходится привыкать заново. Возле бара я притормозил, но глушить мотор не стал, мы постояли минуты три, пока я пытался представить себе, как некто выйдет из этого подъезда, где будет в это время стоять его машина, где расположатся телохранители и – самое главное – из каких окон или с каких крыш будут прицеливаться чужие снайперы; в том случае, конечно, если им известно, что движение начнется именно отсюда.
Потом я тронул с места и поехал еще медленнее, чем до сих пор, чтобы скорость не мешала осматриваться и думать.
Я размышлял вот о чем: сейчас никто – включая и меня самого, что уж говорить о противнике, – совершенно никто не знал предстоящего маршрута – по той причине, что он вообще не был еще утвержден. Достоверно известен был лишь конечный пункт движения: Художественный театр, что на Тверском бульваре. Относительно начального пункта – того, где я только что был, – я сомневался; но для пользы дела следовало предполагать, что они его знают. Не бездельничают же они в Москве… Однако от пункта А до Б можно проложить самое малое четыре маршрута, начиная с того, что отсюда можно тронуться направо, а можно и налево, и к театру тоже можно подъехать со стороны Тверской, но не исключено, что кортеж подкатит с противоположной стороны – с Большой Никитской; можно было ожидать движения по Суворовскому бульвару, но с тем же успехом – и по Страстному; вообще, даже зная, что движение начнется в Чистом переулке и что маршрут будет пролегать через какие-то улицы и переулки в треугольнике, сторонами которого являлись – дуга Кольца, от Смоленского бульвара до Садовой-Триумфальной, затем – Пречистенка с Волхонкой и, наконец, Тверская, – даже зная все это, вряд ли можно будет перекрыть снайперами (даже при полном содействии властей) все арбатские переулки или улочки между Тверской и Большой Никитской. Заложить заряды так, чтобы процессия обязательно наткнулась бы хоть на один из них, тоже представлялось делом весьма нелегким. Но я никогда не страдал недооценкой противника и просто обязан был проверить все, хотя бы маловероятные, возможности действий с их стороны.
Поэтому мы с Наташей утюжили все эти Газетные, Гнездниковские, Бронные, Староконюшенные и Плотниковы. Своевременно полученная мной катушка, приведенная в действие, ни разу не подала сигнала, что должно было свидетельствовать о том, что пока никакого минирования не производилось – и очень хорошо: сработай катушка, могли бы пострадать и мы (хотя это было и не обязательно), и, во всяком случае, взрыв наделал бы немало шума. Одновременно мини-камера, прилепленная мною к лобовому стеклу, исправно фиксировала фасады и крыши; в этом еще придется разобраться нашим специалистам. К концу я стал уже чувствовать, что начинаю уставать и – главное – злиться; тем более что наши люди уже дважды прошли всеми этими маршрутами, и еще самое малое столько же пройдут; но я издавна привык проверять самому, чтобы быть уверенным в качестве работы.
Мы потратили на эту прогулку два с половиной часа. И одновременно вздохнули с облегчением, когда снова выбрались наконец на Кольцо, чтобы направиться на вернисаж к Дому художника, что на Крымском валу.
4
У входа на выставку оказалась неожиданная очередь; откровенно говоря, я не ожидал, что современное исламское искусство, еще достаточно молодое, вызовет такой интерес; впрочем, редкое зрелище всегда привлекает зевак, независимо от его качества, а кроме того – экспозиция никак не ограничивалась полотнами и скульптурой художников Аравии, Ближнего Востока или Африки: здесь, как оказалось, нельзя было говорить о каком-то едином стиле, потому что работы мастеров Центральной и Южной Африки, скажем, и по тематике, и по колориту совершенно ничего общего не имели с полотнами из Передней Азии, и еще менее – Пакистана или Южной Америки; в последних ясно прослеживалось уважение к ацтекскому художественному наследию. Но кроме того, тут выставлялись и европейские, и американские – с Севера и Юга – художники, работающие в куда более близкой нам манере; они просто исповедовали ислам, и этого было достаточно, чтобы на выставке оказался, скажем, пейзаж кого-то из последователей Тернера или ню, никак вроде бы не удовлетворяющее этическим предписаниям истинной веры. Однако на самом деле ислам часто бывал более терпимым к иным взглядам и традициям, чем это представляют себе несведущие.
Мне не очень понравилось, что, поставив машину, мы должны были от ограды до входа идти по достаточно открытому месту; не люблю хорошо простреливаемых пространств. Все, однако, обошлось благополучно. В очереди мы, разумеется, стоять не стали: я нашел служебный вход и без труда прошел вместе с Наташей через него: одно из моих многочисленных удостоверений личности сыграло нужную роль.
Внутри было тоже людно. Мы бродили вместе со всеми, разглядывая экспонаты; кое-что тут продавалось, и кто-то уже отсчитывал деньги. Посетители, как всегда, делились на одиночек, медленно или в хорошем темпе дрейфовавших от полотна к полотну, – и группы, скапливавшиеся вокруг каких-то известных людей, оказавшихся здесь; в группах нередко разговор шел на темы, не имеющие отношения к выставке. Мы с Наташей тоже бродили, разглядывая и попутно прислушиваясь. Время, однако же, терялось без толку, и это начало уже действовать мне на нервы. Поэтому я искренне обрадовался, заметив в центре одной из групп человека, занимавшего позицию в моем списке: того самого Долинского, ученого, чье имя было покрыто неким налетом таинственности, словно старая бронза патиной.
Уже само присоединение его к группе создателей новой партии было многими воспринято, как сенсация: Долинский, считавшийся уже многие годы крупнейшим в мире специалистом по философии евразийства, был типичным кабинетным ученым, на людях появлялся крайне редко, а после автомобильной катастрофы, в которой сильно пострадал он сам, жена же его погибла, ожидалось, что он и совсем замкнется. Почему-то было принято считать его старым – для широкой публики известный ученый почему-то должен быть стариком, – и полагали, что он и поведет себя соответственно; на самом же деле ему недавно исполнилось сорок семь, так что был он, по сути дела, еще молодым человеком, с удовольствием водившим машину и игравшим в теннис – правда, только на своем корте на даче. Такой возраст, безусловно, требует и другой активности, кроме кабинетной; так что меня как раз не удивляло, что он, оставшись один, стал искать какого-то побочного занятия среди людей – и нашел его, прельстившись программой новой партии. Это было совершенно естественно: программа – во всяком случае, какой-то своей частью – проистекала из того самого евразийства, которым он занимался много лет, и уже поэтому просто не могла не заинтересовать его. Ну а кроме того, как ученый, он не мог не увлечься возможностью раздобыть немалые ассигнования на науку – пусть и не на его собственную, она как раз не требовала особых затрат, но на Науку вообще, с заглавной буквы. Поговорить на все эти темы было бы, безусловно, интересно, и в списке жертв моей журналистской активности Долинский занимал одно из первых мест. Поэтому, едва завидев его все еще плотно упакованную в бинты голову и темные очки, размером схожие с автомобильными фарами, я сорвался с места, едва успев бросить Наташе, чтобы она шла в зал, и, протаранив людское скопление, в три секунды очутился рядом с ученым мужем.
Он в это время – насколько я смог уловить – пытался деликатно убедить какую-то пожилую девицу в том, что ее взгляды на роль Бердяева в евразийстве никак не могут быть приняты всерьез. По всему облику девицы можно было безошибочно понять, что и Бердяев, и само евразийство она видала в белых тапочках, главным же для нее было то, что она – сама, лично! – говорила не с кем-нибудь там, а с самим Долинским, да-да, с тем самым. Зрачки ее метались из стороны в сторону, как теннисный мяч в игре, чтобы убедиться в том, что факт этот замечен и будет соответственно оценен; для того же, чтобы кто-нибудь не осмелился пропустить такое мимо внимания, она каждую свою фразу начинала, громко чеканя: «А скажите, дорогой профессор Долинский…» Мне показалось, впрочем, что ему это не было совершенно неприятно. Великие люди обладают и великими слабостями.
Что касается меня самого, то мне достаточно было послушать их с минуту, чтобы понять: если я их перебью и отвлеку его внимание на себя, то мировая и даже российская наука от этого никак не пострадает. Я пожалел, что преждевременно отправил Наталью в зал, и даже оглянулся с некоторой печалью. Ничуть не бывало: она была здесь, стояла позади меня. Она не выполнила моего указания, но эту тему я решил обсудить потом. Пока же, встретившись с ее взглядом, я едва заметно кивнул в сторону девицы, только что включившей свое очередное «Но послушайте, уважаемый профессор Долинский!..». Наташа опустила веки в знак того, что мое поручение принято. Сделала шажок вправо и шаг вперед, появляясь из-за моей спины. И, не останавливаясь более ни на миг, бросилась на честолюбивую соискательницу известности, как делает
