выступало изрядное брюшко. Седеющие, несколько сальные кудерьки ореолом стояли вокруг его длинного серого лица, украшенного остроконечной бородкой и сейчас расплывшегося в улыбке. Риндфлейш все время сплетал и расплетал пальцы на животе.
— Но, с другой стороны, не это причина моего прихода, — пояснил Гнус.
— Добрый вечер, господин учитель, — проговорила с порога жена сапожника и сделала книксен. — Что вы там стоите в потемках, Иоганн? Проводи господина учителя в комнату. Вы уж не обессудьте, господин учитель, что мы тут кушаем колбасу.
— Помилуйте, голубушка, мне это и в голову не приходило.
Гнус решился на жертву.
— Весьма сожалею, что побеспокоил вас во время ужина, но я проходил мимо, и мне пришло в голову, что вы, так сказать, можете снять с меня мерку для ботинок.
— К вашим услугам, господин учитель, — сапожница опять сделала книксен, — к вашим услугам.
Риндфлейш подумал и велел принести лампу.
— А нам, значит, прикажешь есть в темноте, — бойко возразила сапожница. — Нет уж, пожалуйте сюда, господин учитель, я зажгу вам свет в голубой комнате.
Она прошла вперед, в холодную комнату, и зажгла в честь Гнуса две еще непочатые розовые свечи в гофрированных розетках, которые отразились в трюмо вместе с двумя раковинами, лежавшими возле подсвечников. Вдоль ярко-голубых стен в праздничной торжественности стояла дедовская мебель красного дерева. Со столика, покрытого вязаной скатертью, к вошедшим простирал фарфоровые руки благословляющий Христос.
Гнус подождал, покуда госпожа Риндфлейш вышла из комнаты. Когда они остались одни и сапожник очутился в его власти, он начал:
— Итак, хозяин, теперь вам представляется возможность доказать, что вы мастер не только на мелкие починки, всегда удовлетворявшие учи… то есть меня, но можете также сшить пару хороших башмаков.
— С нашим удовольствием, господин учитель, с нашим удовольствием, — отвечал Риндфлейш смиренно и старательно, словно первый ученик.
— У меня хоть и имеется две пары башмаков, но при нынешней слякоти не мешает обзавестись еще лишней парочкой прочной, теплой обуви.
Риндфлейш уже стоял на коленях и снимал мерку. В зубах он держал карандаш и в ответ мог только мычать.
— С другой стороны, это время года всегда несет с собою что-нибудь новое для нашего города, в смысле духовных развлечений, например, а человеку они очень даже нужны.
Риндфлейш поднял на него глаза.
— Повторите еще раз, господин учитель. Да, да, человеку очень даже нужны. Наша община принимает это во внимание.
— Так, так, — буркнул Гнус. — Но я подразумеваю посещения нашего города достойными, выдающимися личностями.
— Я тоже так полагаю, господин учитель, и наша община держится того же мнения; завтра она созывает всех братьев во Христе на молитвенное собрание, на котором выступит прославленный миссионер. Вот как обстоят дела.
Гнус понял, что подобраться к актрисе Фрелих будет очень затруднительно. Он подумал и, не найдя больше окольных путей, двинулся напролом.
— В Обществе поощрения искусств нам тоже сулят, так сказать, выступление знаменитости, некоей актрисы… Впрочем, вам это известно не хуже, чем мне, любезный.
Риндфлейш молчал, а Гнус в страстном нетерпении дожидался ответа. Он был убежден, что человек у его ног начинен всеми необходимыми ему сведениями, надо только их из него выудить. Актриса Фрелих была пропечатана в газете, о ней говорили в учительской, ее имя красовалось в окне Кельнера. Весь город знал о ней, кроме него, Гнуса. Любой горожанин лучше, чем он, разбирался в жизни и в людях. Гнус, сам того не сознавая, спокон веку пребывал в этом убеждении и теперь был уверен, что сапожник-гернгутер сообщит ему все сведения о танцовщице.
— Она будет танцевать, любезный. В Обществе поощрения искусств. Воображаю, сколько туда набежит народу.
Риндфлейш кивнул.
— Люди и сами не понимают, куда бегут, — тихо и многозначительно отвечал он.
— Она танцует босиком, любезный. Прямо скажем — редкостное искусство.
Гнус не знал, чем бы все-таки пронять сапожника.
— Вы только подумайте: босиком!
— Босиком, — отозвался Риндфлейш. — О-хо-хо! Точно жены-амалекитянки, плясавшие вокруг идола!{6}
И подхихикнул, единственно из смирения, так как темный человек дерзнул украсить себя словами Священного писания.
Гнус досадливо ерзал на стуле, как будто слушая перевод нерадивого ученика, который вот-вот «сядет в лужу». Потом уперся кулаками в спинку стула и вскочил.
— Хватит уж вам снимать мерку, любезный, скажите мне без обиняков — вперед без стесненья, — приехала уже актриса Фрелих или не приехала? Вам это должно быть известно.
— Мне, господин учитель? — Опешивший Риндфлейш выпрямился. — Мне? Про танцовщицу?
— Вас от этого знания не убудет, — нетерпеливо добавил Гнус.
— О-о-о! Да не коснется меня грех высокомерия и самовозвеличения. Я готов возлюбить во господе босоногую сестру мою и буду молиться, чтобы господь судил ей жребий великой грешницы Магдалины.
— Грешницы? — надменно переспросил Гнус. — А почему вы считаете актрису Фрелих грешницей?
Сапожник стыдливо уставился в навощенный пол.
— Ну, конечно, — заметил вконец раздраженный Гнус, — если бы ваша жена или дочь вздумали избрать себе карьеру актрисы, это было бы вам не по душе. Но в иных кругах, с иными нравами… впрочем, кончим этот разговор.
И он сделал жест, говорящий — нечего в четвертом классе заниматься предметом, подлежащим изучению разве что в восьмом.
— Жена моя тоже грешница, — тихим голосом проговорил сапожник, сплетая пальцы на животе и набожно подъемля взор к небу. — И мне самому следует восклицать: господи, вседержитель наш, прости нас, повинных в плотском грехе.
Теперь уже изумился Гнус.
— Вы и ваша жена? Да ведь вы же состоите в законном браке.
— Конечно, конечно! И все же мы повинны в плотском грехе, а господь наш дозволяет его лишь…
Риндфлейш приготовился открыть какую-то тайну, отчего глаза у него сделались круглыми и белесыми.
— Ну… — снисходительно поощрил сапожника Гнус.
В ответ послышался шепот:
— Мало кому дано знать, что господь дозволяет это лишь для того, чтобы приумножать сонм ангелов в небесах.
— Так, так, — пробурчал Гнус, — очень мило, конечно.
Он, усмехнувшись, поглядел на просветленный лик сапожника, но тут же подавил усмешку и собрался уходить. Теперь он уже верил, что Риндфлейш и вправду ничего не знает об артистке Фрелих. Риндфлейш, вернувшись мыслью к земной жизни, спросил, какой высоты делать голенища. Гнус рассеянно ему ответил, благосклонно, но торопливо откланялся его семейству и быстро зашагал домой.
Он презирал Риндфлейша. Презирал голубую комнату, презирал умственную ограниченность этих людей, их смирение, их пиетистскую экзальтацию{7} и нравственную косность. У него в доме тоже все выглядело довольно убого, но зато, если бы вдруг воскресли древние
