ошалелая, прильнула к нему, осыпая бранью Ломана.
— Да что вам от меня надо? Вы лучше его утихомирьте, — посоветовал тот.
Но тут Эрцум и Киперт налетели на два отчаянно затрещавших стула и так наподдали сзади обнявшуюся чету, что те ткнулись носом в стол. Из укромного уголка за туалетным столиком Розы Фрелих раздался ликующий смех Кизелака. Оп втихомолку утешался там с госпожой Киперт.
Выпрямившись, Гнус и его подруга озлились еще больше.
— Вы у меня самый последний, — кричала она Ломану.
— Я помню, сударыня, что вы мне это обещали, и заранее радуюсь.
И покуда она, растрепанная, в расстегнувшемся платье, с гримом, растекающимся по вспотевшему лицу, на все лады его поносила, его вдруг разобрало страстное желание: как сладостно унизить свою жестокую любовь темными ласками порока!
Но желание это мгновенно прошло. Гнус, корчившийся в судорогах страха, догадался пригрозить ему:
— Если вы сию минуту не бросите папиросу, я самолично препровожу вас домой к отцу!
А в этот вечер в доме Ломанов ждали гостей, в том числе и консула Бретпота с супругой.
Ломан живо представил себе, как Гнус врывается в гостиную… Невозможно обречь Дору Бретпот на такую встречу, тем более теперь: вчера он узнал, что она беременна. Его мать проговорилась… И это было причиной его отсутствия в классе. Подперев голову кулаками, он целый день просидел, запершись, в своей комнате, ибо мучительные мысли об этом ребенке, — то ли от асессора Кнуста, то ли от лейтенанта фон Гиршке, а возможно, в конце концов, что и от консула Бретпота, — сами собой слагались в стихи.
— Идите за мной! — орал Гнус. — Ученик шестого класса Ломан, я приказываю вам идти за мной.
Ломан раздраженно бросил папиросу. Гнус мгновенно успокоился и снова сел на свое место.
— Так-то оно лучше! Разумеется, конечно. Теперь вы ведете себя, как подобает ученику, желающему снискать благорасположение учителя… И этот учитель прощает вас, Ломан, ибо вы… — опять-таки — безусловно являетесь mente captus.[7] Это, конечно, следствие несчастной любви.
Ломан бессильно уронил руки. Он стал мертвенно-бледен, а глаза его запылали таким черным огнем, что артистка Фрелих в удивлении на него уставилась.
— Или я ошибся? — источал яды Гнус. — Ведь вы, надо полагать, сочиняете стихи именно потому, что…
— Не дошли до конца класса, — конфузливо закончила артистка Фрелих. Она переняла этот оборот у Кизелака.
Ломан думал: «Эта мразь все знает. Сейчас я встану, пойду домой, влезу на чердак и направлю ствол ружья себе прямо в сердце. А внизу за роялем будет сидеть Дора. Песенка, которую она поет, вспорхнет ввысь, и золотая пыльца ее крыльев, мерцая, усыплет мой смертный путь…»
Артистка Фрелих осведомилась:
— А вы хоть помните, что вы на меня насочиняли?
Она сказала это беззлобно, со вздохом. Ей хотелось от него кое-чего другого. Теперь она ясно вспомнила, что всегда хотела от него большего, и подумала, что он жестокий человек и не слишком сообразительный.
— «Коль в интересном положенье…» Ну, и что же, спрашивается, в интересном положенье?
Еще и это. Они и это знали. Ломан, приговоренный к смерти, встал и пошел прочь отсюда. Уже взявшись за ручку двери, он услыхал, как Гнус говорит:
— Ясно и самоочевидно. Вы питаете несчастную любовь к артистке Фрелих, которая, однако, отказала вам во взаимности и тем самым в удовлетворении желания, высказанного вами в упомянутых бесстыдных стихах. Не удалось вам посидеть в каталажке артистки Фрелих, Ломан. Вам остается только вернуться к своим пенатам, Ломан!
Ломан круто обернулся:
— Так это все?
— Да, — подтвердила Роза. — Все точка в точку. Что ни слово, то правда.
Старый дурак, расплывающийся от хвастливой старческой гордости, и неаппетитная девчонка — вот и все. Оба безвредны, и оба ничего не знают. Трагедию только что истекших минут Ломан пережил по ошибке, он не имел права на нее. Ему незачем идти стреляться. Он почувствовал разочарованье. Как все это по-дурацки вышло; унизительная житейская комедия, а он живет и все еще торчит в этой каталажке.
— Ну-с, фон Эрцум, — произнес Гнус, — а теперь извольте-ка незамедлительно очистить поле действия. А за то, что вы осмелились в присутствии учителя затеять драку, вам придется шесть раз переписать те стихи из псалма, которых вы не знали.
Эрцум, протрезвившийся и отягченный сознанием, что мускульная радость, только что им испытанная, — самообман, что победа над этим силачом ни к чему не привела, ибо победитель тут один — Гнус, не шевелясь глядел в равнодушное лицо артистки Фрелих.
— Убирайтесь вон! — рявкнул Гнус.
Кизелак хотел прошмыгнуть за ним.
— Куда? Не испросив разрешения учителя!.. Вам дается задание — выучить наизусть сорок стихов Вергилия.
— Это почему? — возмутился Кизелак.
— Потому что так желает учитель!
Кизелак исподлобья на него посмотрел, решил, что лучше не связываться, и потихоньку ускользнул.
Его приятели успели уже уйти довольно далеко.
Эрцум, чувствуя потребность презирать и унижать Розу и ее обожателя, говорил:
— На девчонке, видно, приходится поставить крест. Я уже привыкаю к этой мысли. Уверяю тебя, Ломан, я от этого не умру… Но что ты скажешь о Гнусе? Видано ли такое бесстыдство?
Ломан горько усмехнулся. Он понял: Эрцум побит и жалуется, ища утешения в традиционной морали — неизменном прибежище всех побежденных. Ломан этой морали не признавал, как бы туго ему ни приходилось.
Он начал:
— С нашей стороны глупо было являться туда и полагать, что мы его смутим. Надо было сообразить, что такого не проймешь. Он уже давно считает нас за соучастников. Ведь сколько раз мы здесь встречались. Он и домой-то нас провожал, чтобы мы не мешали ему увиваться за этой Фрелих. Неужто он не допускает мысли, что ему, пока он таскался за нами, мог помешать кто-нибудь другой?
Эти слова ранили Эрцума, он застонал.
— Право же, ты не должен строить себе иллюзий на этот счет, Эрцум. Будь мужчиной.
Эрцум дрожащим голосом стал заверять, что Роза ему безразлична и что он уже больше не интересуется, чиста она или нет. Возмущает его только грязное поведение Гнуса.
— А меня ничуть, — заявил Ломан. — Напротив, этот Гнус начинает занимать меня: в сущности, он интереснейшее явление. Подумай, в каких обстоятельствах ему приходится действовать, ведь он вся и всех восстановил против себя. Тут необходима громадная самоуверенность, я бы, например, не выдержал. Да к тому же надо быть в какой-то мере анархистом…
Все это выходило за пределы понимания фон Эрцума. Он что-то буркнул себе под нос.
— Что? — переспросил Ломан. — Да, конечно, сцена вышла мерзкая. Но было в ней что-то мерзко- величавое, или, вернее, величаво-мерзкое. Так или иначе, но величие в ней было.
Эрцум не мог больше держать себя в руках.
— Ломан, неужто она и вправду не была невинна?
— Во всяком случае, Гнус теперь прикрыл грех. А из этого ты можешь сделать вывод об ее прежней жизни.
— Я считал ее образцом чистоты. Все это какой-то тяжелый сон. Ты будешь смеяться, Ломан, но я
