Гнусу было объявлено, что Лоренцену необходим греческий язык, потому что он торгует греческими винами, а следовательно, Гнус должен давать ему уроки. Гнус очень встревожился, но не возражал. Взволнованный, с коварной усмешкой на устах, он заговорил о многочисленных провинностях и попытках к мятежу ученика Лоренцена, который тоже называл его «этим именем», но сцапать Лоренцена Гнусу никогда не удавалось.
— Ну что ж, — вдруг перебил он сам себя, — время еще не ушло. — И обращаясь к жене: — Ты помнишь, душенька, людей, что подняли такой шум при нашем бракосочетании и даже увязались за экипажем…
— Да ладно, — прервала его артистка Фрелих. Ей не хотелось, чтоб он при Пилеман об этом распространялся.
Гнус не дал себя остановить:
— …банду, которая — опять-таки в свою очередь — бежала за нашим экипажем, дебоширила и предавалась посторонним занятиям у самого подъезда ратуши; помнишь булыжник, который испачкал твое атласное платье, когда ты садилась в карету? Так вот, мне удалось твердо установить, что среди этих головорезов, бесстыдно выкрикивавших мое имя, был и ученик Лоренцен.
— Ну, я ему задам! — вмешалась Пилеман.
— К сожалению, мне не удалось его сцапать, — продолжал Гнус. — У меня не было доказательств. А теперь пусть изучает греческий. Мне многих не удалось сцапать. Пусть бы все занимались греческим.
Лоренцен явился и был благосклонно принят. Под предлогом розысков недостающего карандаша или тетрадки Гнус то и дело призывал артистку Фрелих и умело втягивал ее в разговор. Сначала ей пришлось похвалиться перед Лоренценом своими познаниями в греческом языке, затем завязалась беседа на более современные темы. Тон у Лоренцена был снисходительно-иронический. Мало-помалу он от него отказался, увидев, с какой непринужденной грацией движется среди своей солидной буржуазной мебели артистка Фрелих; она была одета лучше его жены, которая всегда так возмущалась ею в театре, а легкий грим, известная примесь уличного жаргона и небольшая доза комедиантства были, право же, недурной приправой к семейным будням. Ну и ловкач этот Гнус! Его уж, конечно, не тянет ни в клуб, ни в какие- нибудь там злачные места. Высокомерие Лоренцена по отношению к чете Гнус сменилось липучей угодливостью.
Он испросил разрешения в следующий раз захватить с собой бутылочку-другую вина своей фирмы, заодно принес сладкий пирог, и легкий завтрак заменил урок греческого языка. Когда надо было принести что-нибудь из соседней комнаты, туда отправлялся Гнус. Сначала он ходил за штопором, а потом, когда вино было выпито и ученик Лоренцен явно повеселел, за множеством других предметов.
Такие встречи стали повторяться, и артистка Фрелих высказала мысль, что, если бы народу приходило побольше, то, пожалуй, было бы еще веселей. Ученик Лоренцен стоял за интимность, но Гнус поддержал супругу. Лоренцену пришлось привести кое-кого из приятелей. Пилеман явилась с товаркой по театру. На мужчин возлагалась обязанность приносить пирожные, закуску, фрукты. Зато хозяйка угощала чаем. Гостей всякий раз тянуло на шампанское, и Гнус замечал со сдержанной усмешкой:
— Как вам известно, почтеннейшие дамы и господа, я — заслуженно или незаслуженно, этого мы сейчас обсуждать не будем — выбыл из состава педагогов местной гимназии.
Ему давали договорить и покатывались со смеху. Затем мужчины устраивали складчину и посылали за шампанским. Иногда Гнус отправлялся самолично. В окно они видели шествие — впереди рассыльный с корзиной, а сзади Гнус, добросовестно охраняющий транспорт, как некогда в «Голубом ангеле».
Когда общее настроение уже заметно повышалось, артистка Фрелих снисходила к мольбам и исполняла свои любимые песенки; однажды, выпив больше обыкновенного, она запела «Песню о луне». Гнус немедленно ее прервал, а гостям предложил удалиться. Они удивились, заартачились, наговорили дерзостей. Но, увидев, что Гнус пыхтит и никаких доводов не слушает, разошлись. Артистка Фрелих смиренно просила прощения у мужа. Она и сама не знает, с чего это ей взбрело на ум.
В гости к Гнусу ходили главным образом молодые люди, завсегдатаи «Голубого ангела». Покуда их было немного, они, не привыкнув обходиться с Гнусом, как со всеми остальными людьми, держались трусливо и нахально, втихомолку над ним потешались, а когда приходилось держать ответ за эти подшучиванья, впадали в ученическое раболепство. В скором времени число гостей приумножилось, и каждый в отдельности стал чувствовать себя непричастным зрителем. Сборища эти больше не носили семейственного характера. Казалось, будто Гнус со своей труппой просто перекочевал в менее обширное заведенье, где удобнее общаться с дамами. Вдобавок это заведенье закрывалось позднее, и только тогда, когда гости сами решали разойтись по домам. Как-то раз, — была уже ночь и народу оставалось мало, — Лоренцен предложил сыграть в баккара. Гнус заинтересовался, потребовал, чтобы ему объяснили правила игры, и, усвоив их, сел метать банк. Он выиграл. А перестав выигрывать, тотчас уступил место банкомета другому. Лоренцен в качестве инициатора счел своим долгом внести в игру большее оживление. Он одну за другой вытаскивал из кармана стомарковьте кредитки. Некоторые, войдя в азарт, сожалели, что имеют при себе мало денег. Счастье опять перешло к банкомету. Артистка Фрелих, стоя за спиной мужа, шептала:
— Видишь, видишь? Ну почему ты перестал метать, разиня несчастный?
Гнус отвечал:
— Считай, душенька, что шляпа за восемьдесят марок уже твоя. А у меня появилась возможность на первых порах заткнуть глотку ресторатору Цеббелину. Пока ограничимся этим.
И он спокойно созерцал, как кредитки Лоренцена исчезают в чужих карманах. Важно, что Лоренцен их теряет; Гнус даже запыхался, ему казалось, что путь к триумфу, колеблющийся от легких подземных толчков, уже открылся перед ним. Когда Лоренцен наконец отрезвел и с дурацким видом уставился на свой пустой бумажник, Гнус подошел к нему и сказал:
— На сегодня, Лоренцен, будем считать наш урок греческого языка законченным.
Вскоре по городу поползли слухи, что у Гнусов устраиваются оргии. Мужчины на бирже, в клубе, в торговых конторах и в пивных заслушивались смачных и несколько преувеличенных рассказов своих холостых собратьев. Слабое эхо этих рассказов доносилось до семейных домов, жены шушукались и жаждали подробностей. Что такое этот канкан, который отплясывает Гнусиха? Супруг не отваживался на обстоятельные разъяснения, и дамам рисовались картины невообразимого разврата. А игры, которыми забавляются у Гнусов! Фанты, например. Все рядком ложатся на пол, обязательно мужчина возле дамы, и укрываются по шею большим одеялом. Покуда одеяло не шевельнется, никому дела нет, что под ним происходит, но как только оно зашевелилось, он или она платят фант. Эта игра пленяла воображение всего города. Путаные рассказы о ней дошли до молодых девушек; они часами пытались проникнуть в ее смысл, и глаза их выражали испуг и любопытство. Кроме того, им хотелось дознаться, правда ли, что у Гнусов женщины разгуливают обнаженные до пояса. «Ужас, до чего неприлично!» А все-таки интересно.
Лоренцен привел несколько офицеров, покупавших у него вино для офицерского клуба; среди них лейтенанта фон Гиршке. Асессор Кнуст был одним из первых представителей избранного бюргерского общества у Гнусов. Он стал яростно оспаривать артистку Фрелих у молодого учителя Рихтера. Рихтер после долгого ухаживания был наконец помолвлен с девушкой из богатого дома, — партия для учителя неслыханно блестящая, но жениховство скверно на нем отзывалось. Он сделался раздражителен, жаждал плотских утех, часто утрачивал свою чиновничью степенность и здравомыслие. Соблазненный примером Лоренцена, он за один вечер у Гнусов проигрывал несколько своих месячных окладов, заключал нелепейшие пари, в пылу настойчивых домогательств забывал о всякой сдержанности с хозяйкой дома. В учительской уже шли недоброжелательные разговоры о его посещениях Гнуса, считавшегося позорным пятном учительского сословия.
Гнус, как и всякий игрок, переживал то падения, то взлеты. Однажды артистка Фрелих получила тысячное манто из шиншиллы{26}, и ее пестрая головка соблазнительно выглядывала из серого пушистого меха. А через несколько дней Гнусу приходилось, заслышав шаги гостей, укладываться в постель, так как ни один ресторатор ему ничего больше не отпускал. Назавтра он отправлялся к озлобленным кредиторам и красноречиво доказывал, что на его катастрофе они ничего не заработают. Возразить против этого довода было нечего, и ему продлевали кредит до нового выигрыша.
