заядлого анархиста.
Он явно тщеславился приливом новых сил и восхищался почти юношеским цветом своего лица. Двадцать раз на дню он вытаскивал карманное зеркальце, вправленное в коробочку с надписью «bellet»{28}.
По ночам, среди шума, сутолоки и безобразий, он часто вспоминал свои прежние ночи. Осмеянный в кафе «Централь», он плетется домой. Из какого-то темного закоулка в него, словно ком грязи, швыряют «это имя»… Была только одна-единственная ночь, когда он чего-то хотел от людей. Хотел, чтобы они ему сказали, кто такая артистка Фрелих, где ее найти и как — это было самое важное — помешать ей вступить в связь с тремя гимназистами, из которых самым отпетым был Ломан. И ни один человек ему ничего не открыл. Он встречал только ухмыляющиеся лица под шляпами, которые никто даже не трудился приподнять. Он прыгал из стороны в сторону среди самокатов, с грохотом несущихся под горку, и визгливые детские голоса на все лады выкрикивали «это имя». Пробираясь мимо ярко освещенных витрин, он уже не решался заговорить ни с одним из бунтовщиков; он крался мимо домов, скрывающих в своих недрах пятьдесят тысяч смутьянов, и голова у него стыла в предчувствии, что на нее из какого-нибудь окна, словно ушат помоев, выплеснут «это имя»! Спасаясь от непрестанно терзавших его нервы преследований, от издевательств и насмешек, он добежал до приюта для престарелых девиц, находившегося в самом конце захолустной, тихой улички; летучие мыши вились вокруг его шляпы, и даже здесь, даже здесь боялся он услышать «это имя».
«Это имя»! Теперь он сам себя так величает, носит его, как венок победителя. Одного до нитки обобранного гостя он похлопал по плечу и сказал:
— Да, да, я самый настоящий гнус.
Гнусовы ночи! Вот каковы они теперь. Его дом освещен ярче других, взоры всех горожан прикованы к этому роковому дому. Сколько страха, алчности, подобострастия, сколько фанатической жажды самоистребления разжег Гнус вокруг себя! Повсюду дымятся жертвенники. И люди спорят за право возжечь их, за право самозаклания. Их толкает сюда невежество, тупость, свойственная тем, кто не получил гуманитарного образования, дурацкое любопытство, сладострастие, едва прикрытое моралью, жажда наживы, похоть, суетность, сплетение самых различных интересов. Разве не его, Гнуса, кредиторы тащат сюда своих родичей, друзей, клиентов, чтобы вновь сделать его платежеспособным должником? Разве не корыстные жены посылают сюда своих мужей, в надежде, что и они схватят хоть одну из носящихся в воздухе кредиток? Другие являются по собственной воле. Ходят слухи, что на маскараде в доме Гнусов под масками скрывались порядочные женщины. Озабоченные мужья будто бы шныряли в толпе, разыскивая своих жен. Молодые девушки перешептывались о том, что матери куда-то исчезают по вечерам, не иначе как в «дом у городских ворот», и вполголоса мурлыкали отдельные фразы из песенок артистки Фрелих. Эти песенки втихомолку распевал весь город. Таинственная игра в фанты, когда пары ложились на пол под одеяло, проникла в семейные дома; ее затевали даже барышни на выданье, к которым родители приглашали молодых людей на вечеринку с танцами. Молодежь хихикала, обмениваясь мнениями о «доме у ворот».
Еще до наступления лета три дамы из лучшего общества и две молодых девушки внезапно и, как утверждали их добрые знакомые, весьма преждевременно выехали за город. Произошло три новых банкротства. Мейер, владелец табачной лавки на рынке, подделал векселя и удавился. Пошел шепоток и о консуле Бретпоте…
Этот разврат, охвативший целый город и никем не останавливаемый, потому что слишком много было соучастников, исходил от Гнуса и творился во имя его торжества.
Страсти, втайне потрясавшей его иссохшее тело и прорывавшейся наружу разве что в ядовито- зеленом поблескивании глаз и легкой усмешке, этой страсти подчинился весь город. Гнус властвовал и мог бы быть счастлив.
Глава шестнадцатая
И он был бы счастлив, если бы власть его еще укрепилась, если бы в решительную минуту жизни, всецело посвященной человеконенавистничеству, он не предался артистке Фрелих. Артистка Фрелих была оборотной стороной его страсти; он хотел все отнять у других и отдать ей. Она заслуживала только забот и внимания, тогда как все другие заслуживали уничтожения. На ней сосредоточилась вся нежность человеконенавистника Гнуса. Для него это было плохо; он и сам это знал. Он говорил себе, что артистка Фрелих, собственно, только капкан для поимки гимназистов и орудие их последующего истребления. Но вышло так, что перед лицом человечества она стояла рядом с Гнусом, священная и недосягаемая, а он был вынужден любить ее и страдать от своей любви, бунтующей против служенья ненависти. Любовь Гнуса была посвящена защите артистки Фрелих и ради нее шла даже на грабеж: это была истинно мужская любовь. Но тем не менее и такая любовь привела к слабости…
Случалось, что по возвращении домой артистки Фрелих он прятался и до вечера не показывался ей на глаза. Она вела с ним переговоры через дверь щебечущим и сострадательным голоском. Но он даже к ужину не выходил. Надо же вернуться к научным трудам. Она дружески предостерегала, как бы такая усидчивая работа не отозвалась на его здоровье, и затем со вздохом решала переждать, пока кончится приступ. Наверно, он опять перетряхнул весь ее гардероб и рылся в ее грязном белье. А может быть, сегодня утром ему попалась на глаза записка. В таких случаях на него находило умопомрачение, он не мог больше видеть ее измятое лицо; красный от стыда, бессмысленно тыкался во все углы и, наконец, удалялся. А она расстраивалась! Ну уж, конечно, так совсем, совсем всерьез она его выходки принимать не могла. Для этого она сама слишком много играла. Во-первых, играла замужнюю даму: иначе она к своему браку относиться не умела. Как она тогда подослала к старикашке Гнусу свою Мими — вот это было здорово, хоть и страху она натерпелась немало. А вся эта возня с мужчинами, все эти фигли-мигли, покуда не дойдет до дела, это вечное притворство — только бы Гнус не узнал, а Гнус все знал не хуже ее самой. Она была очонь благодарна за то, что он подыгрывал ей в этой комедии и разводил столько церемоний из-за ее постоянных интрижек. Не то бы — с тоски пропасть! Смешно только, что он не мог привыкнуть… А ведь он был во всем этом заинтересован больше, чем она сама. Временами он бывал как одержимый — такая его обуревала жажда уничтожить того или иного. Он просто сгорал от нетерпенья. «Рекомендую тебе ученика Фермолена. Обрати внимание — опять-таки — на ученика Фермолена». Что это должно было обозначать? Тут и спрашивать нечего. А как он приставал, чтобы она поскорее управилась с консулом Бретпотом!
Артистка Фрелих пожимала плечами.
Гнус, подхваченный вихрем страсти, стихийным, как звездопад, был ей непонятен. Любовь, которой он ежедневно наносил раны для того, чтобы питать свою ненависть, разжигала эту ненависть в неукротимое пламя. Ненависть и любовь, взаимодействуя, становились безумными, всепожирающими, страшными. Гнусу мерещилось измученное, молящее о пощаде человечество; потоки крови, его город, разрушенный и обезлюдевший; груды золота, испепеленные светопреставленьем.
Затем его снова мучила галлюцинация — артистка Фрелих, любимая другими. Картины чужих объятий душили его: в этих видениях у всех мужчин было лицо Ломана! Все наихудшее, все самое ненавистное навеки слилось для него в чертах Ломана — ученика, так и не пойманного с поличным, более того — исчезнувшего из города.
После таких приступов бессильного отчаяния им овладевало состраданье к себе и к артистке Фрелих. Он принимался утешать ее, сулил, что скоро все это кончится, что они уедут отсюда и будут спокойно жить на то, «чем эти люди вынуждены были для тебя поступиться».
— А много это, по-твоему?… — раздраженно спросила она однажды. — Ты помнишь только то, что мы от них получаем. А сколько они у нас отбирают назад — это у тебя из головы вон. Разве не из-за них у нас вывезли мебель? А за теперешнюю мы еще ни одного взноса не сделали, заруби это себе на носу. Нашего здесь только подушка на диване да рама на той идиотской картине — вот тебе и весь разговор!
Артистка Фрелих быда в злобном настроении; устав от вечной погони за мужчинами, она потеряла вкус к жизни и теперь срывала свою злобу на том, кто был у нее под рукой. Но Гнус воспринял ее слова с полнейшей серьезностью.
