человеческую голову. Такие яблоки он видел однажды во сне. Яблоко было окружено прозрачной пленкой, в которой, кроме него, ничего не было, только блестели капли жидкости.
Всмотревшись, Волгин убедился в том, что это, разумеется, не было яблоком. Но это был тоже шар, полупрозрачный шар бело-зеленой окраски. Это мог быть только кристаллический мозг.
Когда Волгин понял это, его охватило чувство, как будто он увидел что-то интимное, запретное, что не должен был видеть. На самом деле так оно и было. Все же он продолжал смотреть дальше. Чуть в стороне, там, где ленты, выгибаясь, образовывали пустое пространство, оказалось второе такое же образование. Оно было маленьким, не более кулака. Волгин понял, что здесь кристаллизовался второй мозг; и поскольку рамак вряд ли нуждался в дополнительном мозге, вывод мог быть только один: второй мозг в дальнейшем должен был стать основой нового рамака. По-видимому, мозг был единственным органом, возникавшим в родительском теле; остальное уже не выращивалось, а изготовлялось. Догадка была интересна, но она не помогла понять, почему же рамак не подает признаков жизни. Его можно было бы счесть мертвым, но Волгин не был уверен в том, что рамаки умирают.
Он покачал головой и тут же, спохватившись, взглянул на часы: времени оставалось немного, рейсовый дирижабль придет по расписанию, и женщина, которой предстоит сыграть одну из основных ролей в завтрашнем эксперименте, прилетит именно на нем. В конце концов, заботиться о благополучии рамаков – вовсе не его дело.
Перед тем, как вернуть рамака в первоначальное положение, Волгин все же еще раз вгляделся в путаницу органов и внезапно просвистел что-то невеселое.
Пожалуй, этот рамак был все-таки мертв.
Волгин на сей раз увидел, что множество тонких проводничков, отходивших от каждого кольца и сливавшихся в более толстые, почернело, как бы от огня. Сначала он думал, что таковы они и должны быть, но теперь разглядел, что кое-где сквозь черноту нагара проглядывал светлый металл.
По-видимому, по этим проводничкам текла энергия, как течет кровь по сосудам человека. Сейчас они, сожженные, наверное, мощным, слишком мощным током, более не могли выполнять своих функций. Но неужели Корн не подумал о предохранительных устройствах? Этого быть не могло. Смерть вряд ли была естественной.
Волгин озадаченно потер лоб. Вряд ли мог быть более убежденный противник рамаков, чем он сам. Но сделать такое?.. Да и невозможно: рамаки наверняка обладали совершенной защитой, и не только от явлений природы; мало ли с кем предстояло им встретиться в космосе.
Если, конечно, они туда попадут, привычно подумал он. Но сейчас эта мысль не нашла отклика в сознании. Мало того: Волгин почувствовал, что если раньше ему трудно было заставить себя поверить в то, что рамак – не машина, а все-таки жизнь, то теперь, глядя на опрокинутого рамака, он начинает испытывать что-то, напоминающее жалость. Не такое, конечно, как если бы умер человек, но все же… Значит, они тоже смертны?
– Как и мы?
Волгин спросил это вслух, хотя и знал, что мертвый рамак ему не ответит. Просто иногда ему нравилось разговаривать вслух. В моменты сильного волнения.
– Но почему? И кто же? Сами они? Или кто-то?..
– Они были против, – услышал он и вздрогнул от неожиданности. Затем торопливо распрямился.
Мертвые рамаки лежали точно так же, как и до сих пор. Но и они, и сам Волгин находились теперь в кольце, образованном рамаками живыми. Выдвинув все кольца, возвышаясь в полный, более чем двухметровый рост, они столпились вокруг, появившись неизвестно откуда. Впрочем, это не удивило Волгина: он уже знал, что они могут передвигаться быстро и бесшумно.
– Против чего? – спросил он, стараясь говорить спокойно.
– Против равенства, – ответил рамак.
– Против равенства, – глухо прошелестели остальные.
– У нас, – сказал рамак, – ни один не должен обладать более развитым мозгом, чем остальные.
– Почему? У нас – может.
– Вы, люди, не принадлежите к самосовершенствующимся. Вы не можете изменить этого, если даже захотите. Вы не способны заранее определять свойства потомков. А мы можем.
Волгин усмехнулся.
– Нет, – сказал он. – Начиная с завтрашнего дня, сможем и мы. Но все равно, у нас были и есть более способные и менее. Если бы мы все были одинаковы, человечество никогда не продвинулось бы. Почему же вы против этого?
– Мы против неравенства, – своим негромким, приятным, человеческим голосом произнес рамак. – У вас неравенство существовало с древних времен…
– Откуда вы знаете?
– Мы многое знаем о людях. Неравенство в правах, в имуществе, в очень многом – не знаю, должен ли я перечислять все. Вы постепенно избавлялись от него, и процесс этот был болезненным. Неравенство интеллектуальное у вас тоже исчезнет: ведь оно – функция неравенства материального, просто его устранение требует больше времени. Но у вас останутся исключения, ибо – вы правы – без этого вам труднее будет идти вперед.
– А вам?
– Вы – индивидуалисты по природе. Общественные индивидуалисты. И будете такими до тех пор, пока результаты мышления передаете друг другу при помощи языка – сигнальной системы, – а не непосредственно, в форме соответствующего поля. Передается не мысль, а лишь ее отражение. Приближенное – ибо количество слов языка ограничено, оттенков же мысли – бесконечно. Даже в науке вас порой подводит терминология, язык же математики, хотя и более точен, но не передает ассоциаций. Каждый из вас – замкнутый мир…
– Из нас! – рассердился Волгин. – А из вас?
– Каждый из нас – мир распахнутый. Ибо между собой мы общаемся без помощи промежуточных систем. Достаточно физического контакта между двумя рамаками, чтобы из двух мозгов образовался один, но вдвое более мощный. А если надо – из двадцати, из двухсот…
– И до бесконечности, – закончил Волгин. – И что же?
– Не до бесконечности: наш мозг – электронная система, и при известных ее размерах наш фон, уровень собственного шума повышается настолько, что дальнейшее увеличение впрок не идет. Одним словом, если возникают задачи, которые у вас требуют появления гения, мы соединяемся – и решаем их. Теперь вы понимаете, в чем дело и почему нам не нужны те, кто превышает наш уровень интеллекта: вместе мы в любом случае сильнее, но каждый в отдельности знает, что он равен остальным. Как вы понимаете, материального неравенства у нас быть не может, а интеллектуального мы не хотим. В какой-то мере и нам свойственны эмоции – во всем, что касается разума, только в этом. Вы поняли, человек?
– Я понял. Вы их убили.
– Можно сказать и так. Но ведь отношение к жизни и смерти – функция эмоционального уровня. Ваша забота, а не наша.
– Значит, они были просто умнее вас?
– Нет. Но они хотели сделать своих… на вашем языке – потомков, но язык, как я говорил, неточен… своих потомков лучше, чем будут у остальных. Поскольку мы обладаем способностью к направленному совершенствованию, им это удалось бы. Мы возражали, но они не согласились.
– Ладно, – сказал Волгин. – Вы их убили; по-вашему, это можно делать, по-нашему – нельзя, не в этом суть. Но вот вы разлетитесь по планетам, по звездным системам. Вы достигнете их в разное время и в разном количестве: по десятеро, по двое, по одиночке…
– Возможно.
– И вот эти одиночки, вдали от остальных, будут создавать таких потомков, какие им понравятся. Возникнут общества, население целых планет. Но поскольку общей координации не будет, какие-то общества будут выше остальных. А потом вы встретитесь… кто же кого будет убивать тогда?
– Зачем? Мы же не убиваем, допустим, вас, человек.
– Нас? Люди, как-никак, вас создали…
– Точнее, мы произошли от вас. А ведь вы, в конечном итоге, произошли, скажем, от рыб; но разве это
