мешает вам убивать их? Или иную жизнь?
– Знаете, – сказал Волгин, чувствуя, как его жалость к рамакам исчезает. – Я бы на вашем месте не стал сравнивать людей, которые вас придумали, и рыб. Рыб не волновало, произойдет от них кто-нибудь или нет.
– Но разве вы предусмотрели все, связанное с нашим возникновением? Нет, вы были не в силах. Мы – продукт вашей эволюции, только не биологической, а психической, связанной с развитием ваших познаний и интеллекта. Нет, мы не будем убивать друг друга, я полагаю. Мы не люди, мы рамаки.
– Мы – рамаки, – прошелестело вокруг.
– Но пока убиваете вы, – сказал Волгин. – И подумайте-ка над тем, что я вам сказал.
– Конечно, мы подумаем. Ваши соображения все же не лишены интереса. Но сейчас нам пора – люди ждут нас, их интересует, как происходит наше воспроизводство. До свидания, человек!
Волгин только мотнул головой. Кинув взгляд на часы, он встрепенулся и, даже не проводив рамаков взглядом, помчался, поднявшись в воздух, к своему аграплану со всей скоростью, на которую были способны его микродвигатели.
7
Может быть, стремительный полет аграплана, а возможно, то, что ему удалось нащупать уязвимое место в холодной логике рамаков, – так или иначе, что-то вновь привело Волгина в хорошее настроение, именно такое, какое и нужно для работы. Войдя в кабинет, он с удовольствием уселся в кресло, повернулся к столу и удовлетворенно подмигнул сам себе.
Нет, все не так страшно. Конечно, эти рамаки – недурное изобретение, но все же смогут ли они обойтись без человека – еще вопрос. Они просто перебьют друг друга. А работа по подготовке высадки на планету отряда людей сделана действительно неплохо, ничего не скажешь. На этих ролях рамаков можно держать, с условием, что вслед за ними приземлится корабль с людьми. А уж какие будут это люди – об этом мы с тобой, Волгин, позаботимся!
Нет, не зря прошли годы, не напрасно вложено столько сил, нервов, всего. Когда-то думали, что в светлом будущем работа будет – одно удовольствие. Чепуха. Работа есть работа, труд, пот и слезы и скрежет зубовный, а удовольствие – не то слово, рамак прав. От работы бываешь счастлив, а удовольствие – это другое, это легкое что-то и не очень значительное. А тут – да черт возьми, сколько мозолей набили мы на руках и на душе, пока это стало возможным, то, что обозначается только одним словом: завтра.
Нет, неплохо ты встречаешь свое сорокалетие, Волгин. Прямо сказать – хороший подарок. Правда, не тебе. Людям. Человечеству. Дальней разведке.
Ну, значит, и тебе самому тоже.
Волгин поморщился. Вот уж не время рассуждать… Куда полезнее было бы поразмыслить вот над чем: каким образом, при помощи каких аргументов и в каком порядке будет он возражать против проекта независимых рамаков и доказывать необходимость – в лучшем случае – подчинения их людям на правах роботов высшего класса. Полезнее, конечно. Но день сегодня выдался насыщенный впечатлениями и приключениями, а утомленный мозг ищет спасения именно в неконкретных рассуждениях, пытается от кропотливого и трудоемкого анализа перейти к нешироким, но зато легким и радостным обобщениям. Не потому ли обобщения подчас оказываются недостаточно обоснованными?
Но это не о тебе, Волгин, не о тебе…
Налегая грудью на стол, Волгин потянулся, достал длинными пальцами апельсин из вазы. Он любил, чтобы на столе, кроме необходимого, стояло что-нибудь такое – неделовое и радостное: работая, неплохо помнить и об остальном хорошем, что есть в жизни.
Кстати, поэтому и фотография Елены на столе… Но это – запретное направление мысли.
Он задумчиво вертел в пальцах апельсин; от тугого шара исходило мягкое оранжевое сияние. Волгин на мгновение пожалел плод – это совершенное произведение природы, затем усмехнулся; начатое надо доводить до конца… Он рванул шкурку, сок брызнул на стол. Не разламывая на дольки, вонзил зубы в налитую сладкой жидкостью мякоть.
Вот так же, как апельсин, стал доступен теперь плод работы. (Он выплюнул косточку, сердито поморщился.) Не могли вывести апельсин без кожицы и косточек, тоже работники. Возьмись за это дело Волгин… Но он занялся не апельсинами, а кое-чем потруднее. И все же сделал.
Он медленно жевал. Да, кажется, все в порядке. Автоматика доставлена. Через сорок минут они с Витькой отправятся на аэродром и встретят подопытную. Психофизики ее подготовят. А сколько работы было с нею! И пока ее нашли, и после – пока уговорили. Пришлось пустить в ход весь свой авторитет плюс мужское обаяние… (Волгин на секунду усомнился, потом кивнул: не надо ложной скромности!) И получить разрешение на эксперимент было тоже не так-то просто: сомневающихся везде достаточно. Теперь все это – вчерашний день. Но настанет завтрашний…
Он заставил себя не думать о завтрашнем, чтобы заранее не пережить всей радости и торжества, чтобы они не потеряли чего-то из своей новизны и полноты. Торжествовать будем завтра. А эти сорок минут надо чем-то занять, не терзать себя. Хотя бы разобраться с мелочами; институт – немалое хозяйство, всегда возникают какие-то мелкие делишки. Ну, посмотрим, что же у нас накопилось?
Волгин снова оглядел стол – на этот раз критически, испытующе, как будто искал, где же затаились эти мелочи. Взгляд опять наткнулся на мензурку с цветами. Нет, это к делу не относится. Ну а конверт относится?
Он протянул к конверту руку – медленно, словно боясь то ли обжечься, то ли еще чего. К чему бы такой конверт? Что-то мешает вскрыть его сразу. Боязнь? Ну, пусть бы и так. Любое непредвиденное известие может вдруг изменить ход жизни. Как камни на дороге, эти конверты: на них налетаешь, вовсе не ожидая. Ну ладно…
Волгин вскрыл конверт; в чуть более резких, чем следовало, движениях угадывалось раздражение, которое с годами приходило все быстрее. Зачем вообще ему кладут сегодня на стол такие вещи?
В конверте был бланк телеграммы. Волгин прочел ее. Комната мягко повернулась вокруг оси, закружилась, в ушах что-то загремело: пульс. Как камни на дороге, эти конверты. Но бывает – целуют и камни…
Волгин встал и решительно шагнул к двери, словно бы торопясь вдогонку за утраченным спокойствием. Но, сделав два шага, остановился. Запустил пальцы в волосы: отросли безобразно, давно уже следовало чуть больше следить за собою. Но уже не успеть. Придется предстать в таком виде.
Он почувствовал, как мысли сдавливают его, словно вода на глубине. Зачем вообще идти? Что изменится от того, что ты потопчешься на посадочной площадке, поглядишь издали? А ведь подойти у тебя не хватит смелости, это ясно уже сейчас. Может быть, лучше – считать, что никакой телеграммы не было?
Волгин стиснул пальцы, сколько было сил. Потом разжал. Прочесть телеграмму теперь не удалось бы даже археологу, мастеру склеивать клочки и черепки. Пластмасса была хрупка; Волгин счистил с ладони обломки. Вот и все. Как легко подчас решаются вопросы!
– Витя! – позвал он, напрягая горло.
Витька показался на пороге, и Волгин с минуту вглядывался в него, пытаясь понять, кто же именно вошел в его кабинет. Руки парня были сложены на груди, брови сдвинуты, рот изламывала трагическая усмешка. На сей раз ясно. Эдмон, граф Монте-Кристо – неистребимый, неклассический Дюма. Что-то, значит, крепко уязвило Виктора: лишь в таких случаях он становится графом, вершиной таинственности. Ага, он, вероятнее всего, еще не может опомниться после разговора с неведомым гостем, заронившим в Витьку сомнения относительно ничтожности рамаков и необходимости волгинской работы. Ничего, мы сейчас впрыснем противоядие. Витьку, в перспективе – светило цереброники, мы никому не отдадим. Не для того растим, не для других воспитываем…
– Был у рамакистов, – сказал Волгин, словно Витька имел право требовать отчета. – Наблюдал испытание. Ничего, скажу тебе, особенного. Конечно, роботы первоклассные, но, думаю, не больше.
И все об этом, чтобы настойчивость в развитии темы не показалась нарочитой. Для умного сказано достаточно, а Витька не из глупых.
– Ну а у тебя что?
– Все в порядке, – отрывисто произнес граф Витька и резко повернулся; незримый глазу черный плащ, взвившись, прошелестел за его узковатыми еще плечами.
