пиратов следует не награждать пулями, а сохранять в целости для эшафота… Эй, бешеный, сдавайся… У тебя ничего не вышло. Отсюда никто никогда не убегает.
— Я буду первым. Люблю мушкетные пули.
Грубые голоса неистово захохотали.
— Ты мне нравишься. Каков наглец!
— Да какой уж есть…
— Вернись обратно в камеру по-хорошему. Мы можем надолго отложить допрос.
Баррет заколебался — его слишком явно соблазняли возможностью отсрочки.
— Врешь.
— Ты слишком недоверчивый. Твоя голова у нас на прицеле. Решайся сам — у тебя еще осталось несколько мгновений.
Печально богохульствуя в душе, Баррет сам поплелся обратно в камеру. Решетка с потеками ржавчины тут же захлопнулась за его спиной, уже знакомый солдат-мышь с юркими глазами привычно уселся по ту сторону…
— И это все?
…Обладатель вальяжного голоса оказался не только хитрецом, но еще и мстительной скотиной. Среди ночи Баррета разбудили толчком в бок и отвели — но не в самый нижний ярус каземата, а в узкий, словно ступка, застенок, в котором кое-как получилось расположиться сидя. Стены были со всех сторон, они нависали и давили. Баррет задрал голову — в потолке карцера черным оком зияла дыра. Через минуту из нее упала первая капля.
— Что за черт. Тут и так сыро.
Капли полились чаще, превращаясь в струйку, лужа быстро увеличивалась в узком пространстве от стены до стены. Вода, впрочем, в карцере не застаивалась, а понемногу уходила в отверстие, проделанное в полу. Теперь влага текла по волосам и лицу Баррета, размеренные удары брызг медленно доводили его до исступления.
— Эй, перестаньте!
Ответа не было.
Он попытался пригнуть шею и убрать голову в сторону, но мешала теснота и неудобная, скорченная поза. Капли все так же катились и катились одна за другой. Баррет зачем-то считал их, а потом потерял счет. Частицы воды стали свинцовыми шариками, очередной удар вызывал нестерпимую боль в макушке. Потом они исчезли — англичанин понял, что вернулся в Картахену и снова слышит колокольный звон. Глубокий размеренный гул всякий раз длился очень долго.
— Сеньорита Лусия, пожалуйста, закройте окно…
Сармиенто, лукаво усмехаясь, отвернулась. Все это продолжалось бесконечно, несколько лет, гораздо дольше, чем хотелось бы Баррету. Под конец он принялся мечтать о смерти — это были очень приятные ласковые мысли, но они совсем не держались под разбитым черепом, их разгоняли размеренные удары.
…Когда солдат открыл дверь застенка, под ноги ему хлынула застойная лужа. Страж брезгливо отряхнул сапог.
— Mierda! [12] Опять засорилось сливное отверстие.
Недвижимый Баррет полусидел-полулежал, его висок до сих пор прижимался к сырой стене.
— Умер? — тихо спросил недавно принятый помощник тюремщика.
— Живехонек! Он пробыл тут не очень долго — ты ведь знаешь, Хосе, что у меня есть хорошие большие песочные часы. Лейтенант не приказывал убивать — он просто велел сбить спесь с негодяя.
— Что теперь?
— Придется навести тут порядок. Надо было заставить англичанина раздеться — теперь от его лохмотьев повсюду останется лишняя сырость…
Баррет очнулся в своей прежней камере, ничком на повлажневшей циновке. Ноги оказались закованными в кандалы. Болели мокрые виски, дрожали все мышцы. Почему-то шатался один зуб. («Били они меня, что ли?») Возле пальцев бессильно распластанной руки неподвижно сидел лягушонок. Глаза гада отливали зернами золота.
— Вот гребаные рогоносцы!
Вместо крика получился шепот. Тогда Баррет откашлялся как следует и повторил все сначала — на этот раз получилось довольно громко. Лягушонок испугался и, подволакивая брюхо, убрался куда-то в угол. Вокруг стояла равнодушная тишина. Судя по ней, над гаванью и островом прекратился проливной дождь. Непогода утихла, немного спустя за окном беззаботно загалдели птицы.
— Ланда! — крикнул англичанин, сам не зная зачем.
Ему, конечно, никто не ответил.
На следующий день тюремщик-мышь смотрел на Баррета едва ли не с сочувствием. Обед по крайней мере можно было есть. Баррет попытался разломить кукурузную лепешку, но пальцы плохо слушались. Эта слабость ощущалась не в мышцах, а где-то глубже — в усталом мозгу. Пришлось сначала сжевать пригорелый край, только потом удалось отхватить немного мягкой сердцевины. От еды стало полегче. На левый резец (как раз на тот самый, который шатался) попал плотный, восковой на ощупь комочек. Баррет выплюнул шарик, подождал, пока пройдет дрожь в фалангах пальцев, и, как мог осторожно, счистил воск.
Внутри прятался скатанный клочок тончайшей бумаги и черная горошина, похожая на семя растения.
Изломы на бумаге почти не мешали читать, почерк выглядел знакомым, а английский текст разборчивым:
— Ах, мерзавец Эрнандо, видна его работа. Похоже на зелья, который я видел у рыжего Алюмнуса. Помнится, алхимик делал эликсир бессмертия. Из золота, трав и еще какого-то дерьма. Однажды попробовал его сам… Умер, конечно.
Баррет, не задумываясь, сунул яд за щеку и раскусил оболочку. Содержимое отдавало землей, маслом, пряностями и еще чем-то — травяным и холодным одновременно.
— Точно, это делал Алюмнус. Старые запасы.
Баррет присел у стены, чтобы не упасть, когда пилюля растворится в желудке, и напрасно прождал некоторое время — ничего особенного не произошло. По ту сторону зарешеченного окна привычно бранились недовольные испанские солдаты и тревожно-резко кричали пестрые птицы. Лягушонок, маленький скользкий гад с золотыми глазами, вернулся и удивленно рассматривал пирата. Баррет хорошо чувствовал каждый свой сустав, беззащитное биение крови в собственных венах, правильные сокращения сердца. Туман в сознании, вызванный вчерашней пыткой, рассеялся.
— Похоже на лекарство от всех болезней. Должно быть, подлец Ланда перепутал средства или Алюмнус опять перемудрил.
В тот же миг в остывшую голову Баррета пришла новая (и очень неприятная) мысль.
«Говорят, не все зелья мучительны. Он некоторых травяных вытяжек отравленные жертвы умирают счастливыми. Что, если яд, который мне подсунули, вовсе не ложный?»
Мысль оказалась очень настойчивой. Баррет по-прежнему не испытывал никакого физического страдания — его с успехом заменяла мнительная тревога.
— Жаль, что кружка осталась у испанца.
