радости иногда вскидывает над собой обе руки. Кривоногов, вижу, стоит с винтовкой, оберегает подступы к нашей «крепости».
Плавно нажимаю на кнопку стартера. Мотор зашумел жу-жу-жу! Спокойно включаю «лапкой» зажигание, мотор несколько раз фыркнул и загудел. Увеличиваю газ — заревел. Круг винта стал чистым, прозрачным.
Друзья от восторга дают в плечи радостные легкие пинки.
Запускаю второй мотор.
Аэродром равнодушен к гулу нашего самолета. Мне легко представить, как реагируют на это техники, летчики. Они спокойно обедают... А потому я не боюсь дать полный газ и испытать мотор на разных оборотах. Чувствую себя уверенно, даже беспечно. Никто уже не остановит нас на разбеге, не помешает взлететь. Воздушные винты рвут машину вперед. Только убери из-под колес шасси колодки, только отпусти тормоза — и покатится. Но это делать еще рано, пусть нагреются моторы. Между тем я еще раз осматриваю приборы и оборудование кабины. Я знаю назначение не всей аппаратуры, но ничего, разгадаю потом, во время полета.
Можно уже подать сигнал Кривоногову, чтобы убрал колодки и поднимался к нам. Кивка головы для этого достаточно — Ваня метнулся к колесам. Я поднялся с сиденья, слежу за его усилиями. Иван пробует выдернуть колодку и не может — колесо придавило ее. Я машу Ивану, чтобы он нажал на защелку и сложил колодку, тогда легко можно выдернуть ее, мы не раз условно проделывали это. Мои товарищи, которые раньше никогда не стояли возле самолета с ревущими моторами, безупречно подготовили машину к полету. И какому полету! Иван переволновался больше всех, он расправился с вахманом и, бедняга, все забыл. Выпрямился, смотрит на меня и показывает руками: сдай, мол, немного назад. Я захохотал так, как никогда в жизни не смеялся. «Сдай назад». Многое можно проделать с самолетом, только подать его назад с помощью винтов никак нельзя. Я прокричал Соколову над ухом, тот прыгнул вниз, показал Ивану, как нужно сжать колодку. И вот они уже в самолете. Сидят рядом со мной, ждут, когда тронемся с места.
Нам нужно прорваться на старт. Только оттуда можно начинать разбег — против ветра, на открытую половину аэродромного поля.
Я приказал всем спрятаться в фюзеляже. Плотнее усаживаюсь на сиденье. Еще пробую моторы. Они откликаются знакомым голосом мощи, согласия и готовности ринуться в высоту. Осмотрел машину с левого до правого крыла. Так учили меня в школе, плавно подаю рычаги газа, машина тихо двинулась вперед. Придержал тормозами — останавливается. Все в порядке. Теперь — полный газ.
Вперед!
«Хейнкель» покатился по бетонированной дорожке.
Чужая машина, чужое небо, чужая земля — не предайте нас, людей, выстрадавших голод и боли, стремящихся осуществить право спастись от смерти. Послужите нам, и мы не раз на своем веку вспомним вас добрым словом. У нас впереди вся жизнь, мы сегодня рождаемся вторично.
Я произношу такие, а может, подобные слова. Я молю моторы, каждый тросик и винтик нашего самолета, стократ проклятую нами вражью землю, в конце концов — просто частицу планеты, по которой нам нужно немножко пробежать, чтобы оторваться от нее и взмыть в небо.
Самолет пробежал несколько десятков метров и оказался среди летного поля. Отсюда видно во все стороны, но видно и нас. Мы долго были ничем, толпой, ежедневно смотрели только себе под ноги, только бы не споткнуться и не упасть навсегда. Самолет поднял нас, у каждого на душе стало просторно, светло. Но в кабине я как на экране. Моя нижняя сорочка сразу бросается в глаза, а рулить нужно по дорожке, по которой пробегают «мессершмитты», возвращающиеся с боевого вылета. Свернуть же с бетонки невозможно, там увязнешь. Мне остается только пригнуться на сиденье, так втянуть голову в плечи, словно спрятать себя в самом себе.
Летчики, проносясь на машинах мимо, выглядывают из своих кабин, замечают что-то необычное, но, вероятно, не успевают хорошенько разглядеть меня. При встречах с самолетами я разгоняю машину, чтобы скорее проскочить мимо.
Над аэродромом появляется группа «юнкерсов» — они пришли с фронта и по одному будут приземляться на ту бетонированную полосу, по которой мой самолет должен разбежаться.
Женщина в темном комбинезоне стоит на старте и, поднимая флажок, принимает «юнкерсов». Она пока не обращает на меня внимания, ей некогда. А я не буду приближаться к ней: возле нее телефон — прямая связь с дежурным по аэродрому.
Чтобы выиграть время, я гоню свой самолет в направлении к ангарам и возвращаюсь к старту, когда сел последний «юнкерс». Не ожидая разрешения на взлет, срезаю угол поворота, выскакиваю на бетонку и — моторы на полную мощность!
Винты загребли воздух.
Земля побежала, поплыла, полетела под нами. Мыслями, чувствами мы устремились в небо. Мое внимание — на моторах: они должны работать синхронно, на двух я никогда не взлетал, а взгляд — на маленьком холмике в конце аэродрома. Ориентир!
Крылья уже набрали достаточную силу. Пора отрывать самолет от земли. Для этого необходимо поставить машину в такое положение, чтобы она опиралась не на три точки, а на две. Подаю ручку управления вперед. «Хвост» не поднимается. Нажимаю на ручку сильнее, налегаю на нее всем телом — «хейнкель» продолжает бешено нестись по бетону на трех колесах не отрываясь.
Какие-то неведомые силы отдают штурвал назад. Они сильнее моих рук.
Неужели малая скорость?
Нет, она вполне достаточна.
Я еще нажимаю на штурвал, самолет клонится то влево, то на правое крыло, как подстреленная птица. Я опускаю штурвал. Так мне не взлететь...
Самолет мчится к морю.
Что же я недосмотрел?
Я еще разгадывал причины. У меня было несколько секунд на то, чтобы исправить ошибку и продолжать взлет. Я владел собой. А машиной? Что с ней?
Что же?! Что?!
Возможно, не сняты струбцины с хвостового оперения, и оно не реагирует на мои движения. Нужно прекращать взлет...
Огромный простор моря наплывает на меня.
Резко убираю газ, моторы смолкают. Скорость не уменьшается, ибо аэродром имеет пологий склон к берегу.
Забыто все: товарищи, побег, окружение. Остались только я и машина. Мы вдвоем. Самолет несет меня в море. Я дал ему разбег, он послушно подчинился мне, но не хочет отрываться от земли, а я не могу... Теперь я должен спасаться от него.
Предел обычного торможения и сбавления хода уже пройден. Я миновал его и вступил в полосу смерти. Страх охватил меня. Но я еще держал штурвал в руках, мои ноги стояли на рычагах тормозов. Я буду спасаться до последней секунды.
Резко нажал тормоза. «Хвост» самолета поднялся. Если бы я не отпустил тормозов, «хейнкель» перевернулся бы через себя, скапотировал бы, и мы все остались бы под его обломками или сгорели вместе с ним.
Отпустил тормоза, и «костыль» грохнул о бетонку. Еще раз, еще! Рву скорость! Она уже значительно меньше, но разворачиваться еще нельзя.
Кончилась бетонка, катимся по снегу, песку, траве. Уже видны камни, о которые разбиваются волны.
Осталось мгновение жизни.
Ни мысли, ни надежды, ни выхода. Но нет и той растерянности, которая парализует мозг. Я весь во власти интуиции, инстинкта самосохранения.
Зажмуриваюсь — море уже слишком близко, чтобы смотреть вперед. Последние заученные движения: изо всех сил жму на тормоз левого колеса и увеличиваю обороты правого мотора. Самолет на последних метрах ровной площадки, перед самой пропастью, разворачивается с неслыханным, невиданным юзом... Он так накреняется, что одно крыло и колесо поднимаются в воздух, а другое пропахивает землю.
Оглушительный удар о грунт.
В кабине вдруг потемнело, стало совсем темно.
Что это? Дым? Горит самолет?
Нет, его окутывает пыль, снег. Сломались шасси, и самолет пополз по земле? Нет, мы стоим на колесах, воздушные винты крутятся, моторы работают. Туча поднятой нашим разворотом пыли проплывает, в кабине посветлело.
Да, наш «хейнкель» стоит над самым обрывом, но нигде не поврежден и перед нами снова поле аэродрома. Мы еще можем побороться за жизнь.
Товарищи обступили, ждут, что я буду делать дальше. Володя Соколов смотрит мне в глаза, ищет объяснений, ответа на все, что произошло, что будет.
Я кричу ему прямо в лицо:
— Спустись и посмотри, не остались ли струбцинки!
Володька нырнул в люк. В нашем распоряжении секунды времени. Товарищи, встревоженные, смотрят полными беспокойства и нетерпения глазами, ждут моих действий. Я кляну себя, что затеял побег на бомбардировщике, которого не знаю и потому не могу поднять в небо. Почему не убежал до сих пор на «мессершмитте»? Почему не думал о будущем покинутых в лагере, об ответственности за жизнь тех, кого возьму с собой на самолет?
Аэродром точно так же, как и десять минут назад, расстилался перед нами. Но сейчас он был уже иным. Ведь стартер запомнила, как мы обошли ее и без разрешения на вылет, по- пиратски побежали вперед. Женщина в черном уже, наверное, сообщила дежурному об этом. Туча пыли прошла через все поле, и ее, вероятно, заметили все.
Володя влезает в самолет, кричит, жестикулируя: никаких струбцинок!
Я понимаю его донесение, пробую штурвалом руль высоты, убеждаюсь, что это так, и мысли разрывают мозг: что же дальше? Что с самолетом?
К нашему «хейнкелю», который стоит над самым обрывом, бегут какие-то люди. Они взбираются на кручу там, где разместилась батарея зенитчиков.
Я не раз видел стволы пушек, густо торчащих вокруг аэродрома. Огневые позиции зенитчиков мне были ни к чему, я никогда не обращал на них внимания, и при обсуждении плана нашего побега мы никогда не учитывали их. Наш полет представлялся нам молниеносным, и зенитки нам не помеха.
А теперь я вижу, как к нашему самолету и отсюда, и оттуда спешат солдаты-зенитчики. Они, конечно же, наблюдали за тем, как самолет едва избежал катастрофы, как он в туче пыли развернулся, слышали грохот. Узнали нас и просто интересуются, что случилось? Нет, они пока что ничего точно не знают.
Так оценил я ситуацию, увидев, как доверчиво приближаются к нашему «хейнкелю» солдаты, как таращат на меня глаза. Они не могут еще понять, кто сидит в кабине. Только видят, что летчик как-то странно обмундирован.
Все заметили, что на аэродроме что-то произошло, но никто не мог подумать, что участники и творцы этого события — узники. А мы не понимали, что случилось с самолетом. Я не понял поведения машины, мои товарищи — меня...
Когда я старался «подорвать» самолет и его бросало то вправо, то влево, хлопцы понабивали себе шишки на головах, потому что их швыряло, как непривязанный груз в кузове автомашины. На развороте было еще хуже. Полет им, конечно, представлялся несколько иначе, и когда я остановил машину и собирался с мыслями, с собой, товарищи какую-то минуту молча терпеливо ждали. Но когда увидели немецких солдат, обходивших самолет, когда увидели, что я сижу и неизвестно чего жду, гнев и возмущение взяли верх над всеми. Кто-то схватил винтовку, подскочил ко мне:
— Нас окружают!
