оставалось ответить? «Значит, он знал нечто такое, чего в данный момент мы с вами, сидящие сегодня тут, не знаем – предположим, что не знаем; такая гипотеза корректна?» – «Очень возможно», – согласился Зернов, но для безопасности оговорился: «Знал или полагал, что знает». – «Однако от апостола Павла этот возможный человек отличался хотя бы тем, что судил, находясь на совершенно другом уровне знания – не только по сравнению с апостолами, но и с нами самими – это мне кажется бесспорным». – «Да, – подтвердил Зернов, – ну и что же?» – «Хотя бы то, что у него для такого суждения могли быть основания, о которых мы сегодня ничего не ведаем». – «Ну, допустим, были». – «В таком случае повернем тему иной стороной». – «Давайте», – охотно согласился Зернов; разговор стал ему нравиться, и можно было только пожалеть, что не состоялся он тогда, в первом бытии. «Если верна общепринятая, как вы сказали, гипотеза, то есть если поворот времени произошел в соответствии с законами природы, совершенно независимо от воли и возможностей человека, – то вряд ли хоть сколько-нибудь разумный человек стал бы говорить о возможности какого-то влияния на этот процесс – сейчас или в будущем. Тогда обратный ход времени считался бы ненарушимой особенностью бытия мира и темы для разговоров и суждений даже и не возникло бы». – «Ну, на это можно возразить», – тут же откликнулся Зернов, внимательно следивший за ходом рассуждений оппонента. «Пожалуйста», – пригласил тот. «Если бы новый поворот времени и в самом деле был возможен, – сказал Зернов, внутренне радуясь четкости своей логики, – то его и совершили бы тогда, когда уровень знаний был намного выше нашего, сегодняшнего: тогда хоть кто-то знал, как это делается, а раз они тогда этого не совершили, то, значит, оказалось такое воздействие на природу невозможным – другого объяснения я просто не вижу. Логично?» – «Вполне, – согласился автор, – и ваш аргумент свидетельствует, самое малое, об одном: о том, что моей рукописи вы тогда, в первой нашей жизни, так и не прочитали, а если и прочитали, то невнимательно, а если внимательно – значит, не до конца». Тут Зернов мог бы покраснеть – если бы мог: его, что называется, поймали за руку, хотя он пока еще не понимал, на чем же именно поймали. «Вы в своем рассуждении повторили достаточно распространенную ошибку, – продолжал тем временем автор, даже не попытавшись насладиться хотя и небольшим, но все же триумфом. – А именно: предположили, что если человеку логика предписывает поступить так-то и так-то, то он именно так и поступит; и если ему предписано таким-то и таким-то образом мыслить и чувствовать, то он и станет мыслить и чувствовать в точности так. Тут одно упускается из виду: что человек есть человек, то есть создание, которое весьма нередко поступает не по логике, а иначе: как Бог на душу положит; это ведь очень точная формулировка, вы в нее вдумайтесь… И вот это самое – то, что Бог на душу положит, – можно отнести к явлениям непредсказуемым, так же, как, скажем, возникновение частной теории относительности: все в физике было уже ясно и логично – и вдруг оказалось, что это еще только азбука, а грамматика-то вся еще впереди! Вот-с; и если по вашей логике, где все построено правильно и закономерно, человек должен был снова обернуть время еще тогда, когда возможностей для этого было, пожалуй, действительно куда больше, чем нынче, то по моей, несколько иной логике получается по-другому: должен-то был, но не захотел – потому что так ему Бог на душу положил». – «Но однако же…» – запротестовал было Зернов. «Понимаю, вам нужны причины более, так сказать, основательные. Ну, за ними не станется. Можно, как вы думаете, допустить, что в те времена человек настолько еще хорошо помнил о тех причинах, что заставили его повернуть время вспять, что просто боялся: повернет снова – и окажется опять там же – на краю гибели? Я думаю, можно». – «Пожалуй…» – задумчиво согласился Зернов. «Но и не только это могло быть. Есть и аргумент посерьезнее». – «Любопытно…» – «Он очень прост, и даже вашу логику вполне удовлетворит: что, если тогда поворачивать снова в прежнем направлении действительно нельзя было, потому что не добрались еще – в обратном движении – до той точки, того рубежа времени, где можно было повернуть иначе и пойти не тем путем, что вел к пропасти, в тартарары, а другим, ведущим к жизни? Что, если мы, человечество, только теперь подходим к этому рубежу – или уже на него вышли, – так что только сейчас такой поворот обретает смысл? Ну-ка, возразите!» Зернов не ответил, не нашлось наготове возражения, сказанное и впрямь было логично. «Вот», – сказал автор весело, когда истекла пауза, и протянул ему несколько листков, отпечатанных на машинке: то самое письмо, которое Зернов спустя два дня обратит в чистую бумагу. Черт бы побрал это письмо, – сердился сейчас Зернов, но никуда не денешься – оно пока еще существовало. Он взял письмо, положил в папку с рукописью, папку аккуратно уложил в ящик стола. «Ну хорошо, – начал было Зернов, – но способ, каким…» – и умолк: по сценарию у него больше слов не было, не полагались ему слова. Автор встал, подошел к двери и оттуда сказал: «Ну, мы не в последний раз встречаемся, так что…» – отворил дверь, вышел и медленно закрыл ее за собой. «Да!» – громко крикнул Зернов, оставшись один.
После этого в дверь снаружи постучали. Зернов снял телефонную трубку и начал разговаривать с Адой.
– Здравствуй, – сказала она. – С возвращением тебя.
– Я очень рад, что ты позвонила, – сказал он.
– А куда же мне было от этого деваться? Тут он зачем-то спросил:
– Ну а если бы было, куда деваться – тогда?..
– Некуда было, – сказала она. – И тебе – некуда.
– Слушай… – начал Зернов, намереваясь спросить о ребенке: что, он и на самом деле был? Или только треп идет? Но время разговора уже закончилось – щелкнуло в трубке, Зернов тотчас же ее положил, телефон прозвонил и умолк.
Зернов убрал бумаги в стол, повернул ключ и вышел в соседнюю, редакторскую комнату. Ну и привычка у нее, – подумал он с некоторым неудовольствием, – звонить после каждой встречи, словно давно не видались…
– Спасибо за услугу, – сказал он Сергееву, – я поставил машину туда же, где она стояла.
А ведь ты с моей Натальей спишь, – подумал он при этом, – и глядишь мне прямо в глаза. Зато я на твоей машине езжу встречаться с Адой. Что, мы и вправду такими свиньями были?..
Сергеев кивнул, улыбнулся, вынул из кармана ключи от «Лады» и протянул Зернову.
– Пока! – сказал Зернов, взял ключи и вышел.
Зернов рулил небрежно, заранее зная, что ничего с ним не случится, потому что в первом бытии поездка эта прошла гладко, без малейшей помехи. Хотя погода стала портиться, асфальт еще раньше намок и вот-вот ожидался дождик, а резину Сергеев сменил только позавчера, и сейчас она была совершенно лысой – до первого инспектора, – несмотря на это, случиться ничего не могло, хоть возьми и брось совсем баранку: максимум того, что может произойти – машина, предоставленная себе самой, как-то вдруг окажется расположенной багажником вперед и поедет так, как ей и полагалось в обратном течении времени. Но и тогда ничего не случилось бы, и сейчас не случится. Все предопределено.
Предопределен вон тот поворот впереди. Там Зернов вовремя увидит камень, и баранка шевельнется под его рукой, чтобы не попасть на камень колесом – иначе на такой дороге может и занести. Потом? Что-то будет потом. Ах да. Потом его обгонит спешащий куда-то «универсал», водитель его, обгоняя, краем глаза скользнет по Зернову, а Зернов подумает, что уж слишком тот рискует и хорошо еще, если для такой спешки есть повод, но, может быть, ездок просто лихачит и обгоняет больно уж опасно: почти впритирку, когда дорога свободна… Да, это случится через несколько минут. Интересно: чем ближе подходит событие, тем лучше, со всеми деталями, воскресает оно в твоей памяти. Да, это будет через несколько минут – нет,
